Теперь Серафен принялся за четыре карниза, прикрытые прежде выступающей частью крыши, представлявшие собой ажурные гирлянды ячеек, служивших для вентиляции чердаков, где хранился фураж. И почти в каждой лунке этих сот ленилось ласточкино гнездо.
При первом же ударе кувалды, от которого содрогнулась стена, весь пернатый народ издал пронзительный вопль ужаса. Птицы накинулись на Серафена со свистом рассекающей воздух косы. Одна даже, изловчившись, клюнула его в лоб, но он отогнал ее рукой — без раздражения или гнева. За первым ударом последовал второй. Обезумевшие ласточки носились вокруг Серафена, ослепляя его, оглушая своими неистовыми криками, в то время как он сильными размеренными ударами расшатывал тутовую кладку, служившую опорой для штукатурки.
— Негодник! Стыда у тебя нет! Разорять птичьи гнезда!
Серафен скосил глаза. На стене, уперев руки в бедра, в испачканном мелом платье стояла Роз Сепюлькр. Ее глаза и щеки пылали от гнева. Ласточки накинулись и на нее, трепали ей волосы, клевали в лодыжки.
— Эй, ты что там делаешь? — крикнул Серафен. — Ну-ка, слезай, не то упадешь!
— Упаду? Я сама брошусь вниз, если ты сейчас же не перестанешь!
Серафен пожал плечами.
— Бросайся, если тебе так хочется…
— Убийца! — вопила Роз. — Да ты не лучше тех мерзавцев, которые прикончили твою семью! Ты такой же! Даже еще хуже! Тебя-то пожалели, а ты нападаешь на беззащитных птенцов. Они ведь еще летать не умеют! У них и крылья-то толком не выросли… Нет, ты — худший из убийц!
— Серафен! Погоди! Послушай!
Они обернулись — через двор, спотыкаясь о груды щебня, бежала Мари Дормэр.
— Этой еще тут не хватало! — процедила Роз.
Повернувшись спиной к Серафену, она проворно устремилась вниз по наклонному ребру, легко соскользнула по лестнице и загородила дорогу Мари, уже успевшей схватиться за первую перекладину.
— Тебя сюда не звали! — заявила Роз.
— Пропусти меня!
Мари, изловчившись, схватила соперницу за пояс и оторвала от стремянки, а Роз, в свою очередь, обеими руками вцепилась в волосы Мари, и они вдвоем полетели на землю. Они боролись молча, без слов, тяжело дыша, охваченные гневом и все же не способные серьезно навредить друг другу. Они брыкались крепкими ногами, мелькавшими среди вороха задранных юбок, и вскоре их ободранные о плиты колени превратились в одну сплошную ссадину.
Серафен спустился, чтобы их разнять, но в ту минуту, когда он коснулся земли, наверху, на участке стены, который он расшатывал своей кувалдой, послышался странный звук. Он инстинктивно бросился к девушкам и, схватив обеих в охапку, толкнул их в сторону — как раз вовремя, поскольку в следующее мгновение на то самое место, где они только что стояли, рухнул огромный кусок карниза, весом не менее пятидесяти килограмм. Ласточки тучей устремились прочь, оглашая небо криками ужаса. Трое молодых людей, окаменев, смотрели на едва не раздавившую их глыбу. Испуганные девушки не проронили больше ни звука.
— Уходите! — сказал Серафен. — Только я могу оставаться здесь. — Легонько подталкивая, он выпроводил их со двора. — Запомните хорошенько: я никогда никого не полюблю. Я ни на ком не женюсь. У меня никогда не будет детей.
Роз, всхлипнув, забралась на свой велосипед и умчалась прочь. Мари, опустив голову, направилась к трехколеске, в которой обычно развозила хлеб. На полпути она обернулась и посмотрела прямо в глаза Серафену.
— Ради ласточек… — сказала она тихо.
— Ладно! — так же тихо откликнулся Серафен. — Я подожду, пока они улетят.
И он сдержал обещание. Но как только птицы разлетелись, и гнезда опустели, Серафен вновь поднялся на стремянку и с удвоенной силой принялся крушить кувалдой сначала карнизы, а потом огромные валуны с берегов Дюранс, из которых, скрепленные известковым раствором, были сложены стены Ля Бюрльер.
Об этом судачили в семенном кругу после воскресного обеда все бездельники из Люра и Пейрюи, потешаясь над безумием человека, который сперва сжег свою мебель, а сейчас рушит свой дом. Если до сих пор Селеста Дормэр и Дидон Сепюлькр ограничивались ворчливыми нотациями дочерям, теперь это приняло форму: «Если я еще раз увижу, что ты болтаешь с этим доходягой, я тебе голову размозжу!»
Но был человек, не говоривший ничего. Он просто приходил, устраивался на капители у подножия кипариса и сидел там часами, опершись подбородком на руку, погруженный в задумчивость. Этот незнакомец был частью другого мира: одевался, как барин, курил дорогие сигареты, которые доставал из золотого портсигара, и разъезжал в сверкающем красном автомобиле. Выходя из машины, он захлопывал дверцу жестом усталого, пресыщенного человека.