— Они? — спросил Серафен.
— Да. Трое мужчин. И тогда… тогда… один из них сказал: «Я привел вас сюда, потому что быстро наточить ножи можно только на камне возле источника, и здесь нас никто не услышит. Поглядите, как сточен камень — еще мой дед затачивал тут свой резак!» — «Ты думаешь, они нам понадобятся?» — «Кто знает? Но уж если придется пустить в ход ножи, лучше, чтоб они были хорошо отточены!» Потом все трое склонились над валунами вокруг источника, и я не видел уже ничего, кроме движения их рук и еще — время от времени — блеск лезвий и искры… И я слышал шум… шум, словно стрекотанье сверчка… Это металл терся о камень…
Старик умолк и сделал беспокойное движение, будто все еще прислушивался к этому звуку.
— Когда они закончили точить резаки, — заговорил он снова, — все трое выпрямились… На них были шляпы, скрывавшие пол-лица, и еще что-то, вроде завернутой наверх черной вуали… Это были люди…
— Отсюда или нездешние? — спросил Серафен.
Брат Туан молчал.
— Местные… — проговорил он наконец. — Помню, один из них сказал: «Не стоит пробовать до полуночи — раньше всегда есть риск, что заявится какой-нибудь возчик, а то и двое… Сделаем лучше так: пройдем по дну канала. Башмаки снимем и повесим на шею.» И они ушли… Не по дороге. Они чуть не наступили на меня в моем укрытии… Я слышал, как они продираются сквозь кусты, как хрустит галька у них под ногами… Я будто окаменел…
Серафен почувствовал, как рука старика слабо шевельнулась под его ладонью.
— Я знаю, ты хочешь спросить, почему я не встал, не отправился в Пейрюи, не поднял тревогу… Но, подумай, ведь я только что проделал путь почти в четыреста километров, по горам, с котомкой за плечами… Я был весь в грязи, одет в лохмотья… Кто угодно — а особенно жандармы — счел бы меня просто помешанным бродягой. И потом — верно ли я понял? Точно ли эти трое замышляли убийство?
— Но… — сказал Серафен. — А на следующий день?
Брат Туан затряс головой, так что у него хрустнули шейные позвонки.
— Не было следующего дня… В горах я подхватил лихорадку… У меня не достало сил даже постучать в ворота обители… Когда монахи вышли, чтобы набрать воды, они нашли меня без сознания, привалившимся к стене…
— Чистая правда, — подтвердил брат Каликст, который до тех пор не раскрывал рта.
— Сорок дней оставался я…
— … между жизнью и смертью, — сказал брат Каликст, — и был скорее ближе не к жизни, а к смерти. Но его приходилось силой удерживать на ложе. Он все время порывался подняться, бормотал о ножах, которые кто-то острил… об убийцах… Почем мне было знать? Он больше сотни раз повторил слово «жандармы»…
— Но вы? — спросил Серафен, поворачиваясь к монаху. — Когда вы наконец узнали…
— Мы ничего не узнали. Во всяком случае сразу. Наша дверь закрыта для мира, так же, как наши души.
— Нет такой двери, — ясным голосом произнес приор, — через которую рано или поздно не пробился бы взывающий о преступлении. Те, кто ходил рубить лес, возделывал землю и выращивал овощи, кто встречал охотников — они-то знали! Но они скрывали от меня все.
— Вы были так слабы, — вмешался брат Каликст. — Прошло почти два года, прежде чем вы смогли оправиться. И тогда брат Лаврентий, который столь преданно бодрствовал подле вас в часы болезни, наконец решился вам рассказать. Совесть не позволила ему умолчать.
— Когда я узнал о страшной участи твоей семьи, — прошептал умирающий, — и о казни тех несчастных… я вспомнил ту ночь у источника и понял, что наказаны невиновные… Я один знал правду, а раз так… Горе мне, грешному! Совесть моя запятнана самым тяжким преступлением — по моей вине свершилась несправедливость.
— Что ж, — со вздохом заметил брат Каликст, — не вы один повинны в этом грехе.
— Но Господь, — продолжил свою исповедь приор, — отпустил мне достаточно времени. В конце концов я понял, что не смею дольше молчать. Я должен сказать тебе то, что знаю… У одного из этих троих было… было…
— Что? — в нетерпении воскликнул Серафен.
— Черное крыло… — с последним вздохом пробормотал умирающий.