Ее охватило волнующее возбуждение, ибо тайна была для нее неотделима от любви. Однако Шармен постаралась скрыть от Серафена пробудившийся в ней новый интерес — напротив, она приняла разочарованный вид и теперь дарила его рассеянной вежливостью, как и подобает в общении с другом брата.
— Да уж… — вздохнул Патрис. — Что и говорить, папочка доставляет нам немало хлопот! Представь себе, на старости лет он втюрился в марсельскую певичку, которая страдает манией величия. Трижды эта примадонна снимала «Алькасар» — и все три раза там едва набиралось с полсотни зрителей. Однако наш папочка оплатил все расходы. Но куда хуже, все сделалось известным, и теперь перед певичкой открыты все двери. Понимаешь, она имеет кредит… — Он проглотил кусочек жаркого из зайчатины, причем разнокалиберные лоскутья его лица сложились в хитроумную головоломку, потом принял свой обычный насмешливый вид. — В конце концов, по его милости, мы умрем на соломе…
— У нее абсолютно никудышная задница! — фыркнула Шармен. — Его выбор делает нас смешными.
— И дела совсем забросил! — подхватил Патрис.
— Его увлечение превращается в угрозу для семьи, — подлила масла в огонь его сестра.
Патрис повернулся к матери, которая жестами объяснялась с гренадершей, по-прежнему не спускавшей злобного взгляда с Серафена.
— Правда, с этой в постели ему пришлось отнюдь не весело, — пробормотал он. — В конце концов он заполучил свой мешок золота. Но какой ценой…
— И долго ему пришлось… ждать? — поинтересовался Серафен.
— Долго… почти пять лет. Дядюшки скончались где-то около 1900 года. Мне тогда было четыре.
— А мне год, — сказала Шармен.
— Действительно долго, — согласился Серафен.
Патрис резко поднялся и оттолкнул кресло.
— Пойдем, выкурим по сигарете у меня в студии. — Он увлек Серафена к деревянной лестнице, натертой воском, и распахнул дверь. Пахнуло скипидаром. — Садись, где хочешь!
Нехитрую обстановку комнаты составляли продавленные диваны да пузатый комод, на котором красовалась мраморная голова с орлиным носом, изящно очерченным подбородком и мечтательным лбом, увенчанным лавровым венком. Глаза были белыми и пустыми, точно у слепца. Серафен невольно провел рукой по мрамору. Вокруг громоздилась в беспорядке масса картин: одни — прислоненные к перегородке, другие — небрежно повешенные на стену. Все полотна изображали красивых мужчин или женщин.
На мольберте тоже находилась картина, но повернутая тыльной стороной. На раме химическим карандашом выведено одно-единственное слово: «Ожидание».
Пока Серафен старательно сворачивал папиросу, Патрис перевернул полотно. Молодая женщина, изображенная вполоборота, лежала в непринужденной позе, с чуть наклоненной головой. Черта делила картину на две части, так что одна половина тела женщины выглядела светлой на темном фоне, а другая — темной на светлом. И лишь где-то на заднем плане виднелся золотисто-розовый отсвет — растушеванный набросок буйного крестьянского гулянья.
— Ты не считаешь греховной, — спросил мягко Патрис, присаживаясь на диван рядом с Серафеном, — всю эту роскошную, бесцельно увядающую плоть?
— Это ваша сестра?
— Если хочешь. Во всяком случае она послужила источником для моего замысла. Знаешь, сначала я хотел изобразить нечто вроде элегии о военных вдовах, которые оплакивают погибших. Но потом все свелось вот к этому.
Тут Патрис заметил, что Серафен его не слушает, а взгляд его устремлен на стену у окна с косо повешенной картиной. Он так и застыл на месте, уронив руки с недоконченной самокруткой, потом встал и остановился, разглядывая рисунок. На подносе цвета старого золота покоилась голова мужчины. Все детали выписаны с беспощадной правдивостью. Лицо вполне заурядное с тяжелым подбородком и взглядом исподлобья, но его грубые черты источали мощную мужскую энергию, что-то от воли ярмарочного трибуна или барышника.
— Мой отец, — пояснил Патрис. — Тебе не кажется, что мы похожи? — И насмешливая гримаса искривила его сформированные хирургом губы.
Между тем созерцание в непосредственной близости одного из троих убийц его матери произвело на Серафена потрясающее впечатление. Он не мог отвести глаз от лица, отмеченного печатью достатка и благополучия, и силился представить его молодым, каким оно было двадцать пять лет назад, в кухне усадьбы Ля Бюрльер.