— Ну что? — нетерпеливо воскликнула Шармен. — Чего же вы ждете?
Она повернулась к нему спиной и присела на край бассейна, в позе одновременно покорной и вызывающей, как только что, когда пила из маскарона фонтана. Она смотрела на пару, образованную их отражениями в воде. И хотя он был здесь — со своей буйной шевелюрой, выступающими скулами и щеками флейтиста, Шармен вдруг показалось, что в бассейне отражается она одна.
— Подойдите! — велела она. — Как вы думаете, если тридцать лет спустя мы сможем еще увидеть свои отражения в этой воде, мы горько пожалеем?
— Да, это так, — на одном дыхании ответил Серафен.
Он протянул вялую руку к ключу, все еще свисавшему с кончиков пальцев Шармен, легко завладел им, потом повернулся и, не прощаясь, зашагал прочь.
В Пейрюи он вернулся ночью. Издалека доносилось низкое уханье тромбона на деревенском гулянье и по-женски пронзительный голос аккордеона. Со всех сторон скользили проворные огоньки велосипедных фонариков, летя навстречу развлечениям. Серафен углубился в пустынную улочку, где за щелястыми воротцами хлевов блеяли козы.
Он толкнул свою дверь и, едва войдя в кухню, понял, что кто-то здесь побывал.
Каждый вечер, вернувшись домой, он открывал коробку из-под сахара, он доставал из нее три листка гербовой бумаги и, словно боясь забыть, жадно перечитывал три имени: Гаспар Дюпен, Дидон Сепюлькр, Селеста Дормэр. И снова складывал расписки, всегда в одном и том же порядке. В том, в каком когда-то их обнаружил. В том, в каком решил их устранить.
А в этот вечер бумаги лежали по-другому. Расписка Гаспара Дюпена оказалась снизу, Селеста Дормэра — посередине и наверху — Дидона Сепюлькра. Кто-то приходил сюда, кто-то узнал о бумагах… Серафен потряс коробку с луидорами, которые издали густой, насыщенный звон. Нет, похоже, к деньгам не притрагивались. К тому же, грабитель попросту унес бы всю коробку.
Серафен выпрямился, сжимая коробку обеими руками. Он чуял присутствие кого-то, кого луидоры интересовали не больше, чем его самого, кого-то, кто не спеша и безбоязненно разгуливал по его кухне, кладовке и примыкающей к ним комнате. Он чуял его, а между тем неизвестный не оставил после себя сколько-нибудь заметного следа или хотя бы запаха. И это ощущение присутствия продержалось всю ночь. Нематериальное и в то же время пронзительно-острое, оно, казалось, заполняло собой альков и кухню.
Вечером Гаспар Дюпен вернулся домой — много времени спустя после ухода Серафена, следом за его бесшумной «хадсон-терраплейн», пыхтя, словно из последних сил, тащился маленький грузовичок. В его кузове была установлена клетка, внутри которой сидели, высунув языки, четыре огромных собаки с красными глазами и настороженно изучали окрестности.
Дюпен не без труда выбрался из автомобиля: прошли те времена, когда он был подвижным и худощавым. Свет, падающий от фар через высокую решетку, выхватил из темноты медные кормушки четырех пустых стойл в глубине конюшни, и Гаспар с удовлетворением отметил, что, следуя его приказу, в боксах постелили солому.
— Вот и отлично! — сказал он себе, потирая руки.
Вместе с дородностью и разгоревшимся честолюбием он приобрел манеру двигаться торжественно и степенно и всякий раз, возвращаясь в Понтардье, чувствовал себя, будто владыка, попирающий ногами поверженную чернь.
Гаспар Дюпен повернулся к грузовичку и подал знак. Из кабины выбрался человек с мощным торсом и короткими ногами. Тучный и рыхлый, он подобострастно склонился перед Дюпеном, так что его внушительный живот едва не коснулся земли.
— Вы разместите их там, — велел Гаспар, указывая на паддок.
— А это надежно? — спросил человек.
— В прежние времена здесь содержались племенные жеребцы.
— Хорошо.
Он отстегнул от пояса четыре ременных поводка и, взобравшись на подножку грузовичка, скрылся в кузове под нетерпеливое ворчание четырех собак. Через минуту отпер решетку и спрыгнул на землю, держа все четыре поводка в одной руке.
Тем временем Гаспар Дюпен отодвинул наружный засов на двери конюшни и откинул створку, проржавевшие петли которой отчаянно заскрипели. Четыре пса угрожающе зарычали и, натянув поводки, рванулись вперед, обнюхивая землю. Толстяк прошел вместе с ними за ограждение и освободил от поводков, после чего энергично задвинул засов.
— Не забывайте, — сказал он, назидательно подняв палец, — вы должны кормить их сами каждый вечер! Иначе они не будут признавать даже вас.
Он протянул руку ладонью кверху, держа в другой почтительно смятую фуражку.