Одри, как и Мэг, все время проводила дома, счастливая уже тем, что стала его законной женой. Том же нисколько не изменился под влиянием всех предшествующих событий и продолжал свою любимую игру с особами женского пола, целыми днями толпившимися в «Эмпориуме». Это была легкая, безопасная игра, но было совершенно очевидно, что рано или поздно вновь появится та, особенная, из-за которой он будет готов на все.
Ее звали Эллен Харди. Совсем юная, светловолосая и очень застенчивая девушка влюбилась в Тома без памяти. И в этом не было ничего удивительного. В том числе и для Тома. Поэтому он очень обрадовался, когда однажды она зашла в «Эмпориум» в полдень. В это врем в магазине обычно бывало пусто, и Том сразу разгадал ее хитрость.
— Мистер Партейн, — начала она, заливаясь румянцем от смущения.
— Привет, Эллен.
— Мистер Партейн… я давно уже приглядывала вот эту нитку жемчуга. Можно мне ее померить? Я хочу посмотреть, идет ли она мне.
— Ну, конечно, Эллен. Почему бы и нет? Я помогу вам, — заговорил Том, возбужденно. — Знаете ли вы, Эллен Харди, что у вас самая хорошенькая, самая беленькая, самая мягкая шейка из всех, что я когда-либо видел…
Он наклонился, чтобы поцеловать ее в шею, но девушка вскрикнула. Ее глаза с ужасом смотрели в одну точку. Вздрогнув от какого-то страшного предчувствия, Том обернулся и увидел огромную черную блестящую змею, выползшую из-за коробок.
— Эллен, подожди, — окликнул Том, но девушка уже выбежала из магазина.
Он не стал догонять ее, вместо этого внимательно посмотрел на змею — маленькие сердитые глазки, невольное покачивание черных блестящих колец…
— Одри! — внезапно вскрикнул он.
Затем вышел из магазина и больше никто и никогда не видел Тома Партейна.
Пол Теридьон
НЕКРОЛОГ
Репортеру Бартоломью Шрайберу и редактору А. Т. Ропсу на роду было написано не поладить друг с другом. Я был заведующим отделом городских новостей и достаточно хорошо знал обоих: они были, как химические реактивы, безвредные порознь, но опасные вместе.
Шрайбер, специализировавшийся на общих новостях, был крупным, даже переросшим парнем, вечно хнычущим. Весьма развитый физически, он никак не мог похвастать, что достиг таких же высот развития в социальном отношении.
Временами мне удавалось добиться от него поистине выдающихся результатов, особенно когда я взывал к его чувству гордости. В конце концов, он был выпускником Йельского университета и считал свою профессиональную подготовку образцовой. Однако достижения его носили весьма непостоянный характер, хотя пару раз он оказывался на волосок от Пулитцеровской премии.
Газета наша средних масштабов, в редакционном штате, кроме меня, было четыре человека: три размахивающих ножницами редактора и возглавляющий их ответственный редактор отдела новостей, призванный оттачивать наши публикации — как собственные, так и полученные от других агентств, а также придумывать для них заголовки. Все шло в общем-то довольно неплохо вплоть до тех пор, пока один из редакторов не ушел на пенсию, поддавшись на скудные перспективы пенсионной программы нашего издателя.
В то время газеты закрывались одна за другой, так что нам было из кого выбирать, и в итоге выбор пал на Ропса, который ранее редактировал статьи в нескольких престижных ежедневных газетах и был до мозга костей выпускником Гарварда. Мы обращались к нему весьма фамильярно — А.Т., поскольку, как стало ясно из его личного дела, эти инициалы являлись попросту неким кодовым сокращением, которым наградили сына его эксцентричные родители, не признававшие обычных имен.
Это был сухощавый, хрупкий человек с неукротимой гривой волос, кустистыми бровями и совершенно дикими усами, закрывающими весь рот и большую часть подбородка. Он относился к языку, как к некоей кружевной ткани, и был готов биться насмерть со всеми коварными происками авторов языковых искажений и приверженцев жаргонных словечек.
Когда Ропс влился в наш коллектив, он принес на работу свои ножницы. Подобных мне в жизни не приходилось видеть. Сорок пять сантиметров в длину, никелированные, выкованные из золингеновской стали. В ящичке Ропса на самом краю подковообразного редакционного стола лежал специальный брусочек, и каждое утро, прежде чем приступить к работе, он мастерскими движениями проводил им по режущей части лезвий.
Одной из стародавних традиций нашей редакции было то, что каждый автор, подготовивший статью, наклеивал ее на длинную бумажную простыню. Когда я передавал публикацию ответственному редактору отдела новостей, то всякий раз замечал, с каким нетерпением Ропс ожидал, когда же она окажется перед ним. Одной рукой он угрожающе размахивал своими громадными ножницами, подбрасывая в воздух бумажные обрезки, тогда как другая, вооруженная мягким химическим карандашом, яростно металась по рукописи, напоминая движения маэстро, дирижировавшего оркестром в сияющем концертном зале.
Когда Ропс первый раз орудовал над статьей Шрайбера, это вылилось в стычку между ними, которой суждено было вскоре перерасти в тотальную войну. Сюжет — кстати, отнюдь не из лучших в творчестве Шрайбера — представлял собой довольно слезливую зарисовку о слепой девочке, которая жила в маленькой деревушке неподалеку от города. Односельчане решили сброситься, чтобы отвезти ребенка к чародеям одной из известных клиник, где, как они надеялись, должно было произойти чудодейственное исцеление.
Шрайбер с опаской взирал на валик своей старенькой пишущей машинки, когда Ропс принял из рук ответственного редактора его статью.
— Ага! — воскликнул Ропс, и его маленькие черные глаза прямо-таки засияли в предвкушении корявой фразы. — «Общее единогласие мнений», да? Его карандаш вычеркнул все, кроме «единогласия», чем заметно облегчил это тяжеловесное предложение — «прижала куклу к своей левой груди»? — Карандаш исправил все таким образом, что девочка прижала куклу к левой стороне своей груди. Потом он покачал головой и. пробормотал: — Бред какой-то! — и засверкал ножницами, отчего Шрайбер схватился за живот. Еще один неуместный абзац полетел в мусорную корзину, подобно тому, как отбрасывается в хирургический бикс отрезанный аппендикс.
Затем Ропс склонился над рукописью, его карандаш задергался, заметался, заскользил по ней и, наконец, остановился.
— Ага! — снова воскликнул Ропс и похлопал отредактированное произведение.
Небрежным почерком он надписал ироничный заголовок, весьма подходивший к содержанию статьи.
После этого, как позднее писали газеты, наше здание буквально вздрогнуло, и то же самое произошло со Шрайбером. Когда помощник редактора передал ему его рукопись, репортер взглянул на свою усеченную до девяти строк мелкого шрифта публикацию и побледнел.
Он резко шагнул к столу Ропса. Тот явно пребывал в блаженном настроении от хорошо выполненной работы.
— Мерзкий мясник! — выкрикнул Шрайбер.
— Продажный писака! — парировал Ропс, беря ножницы на изготовку.
— Гарвардский змей! — продолжал Шрайбер, сжимая свои пухлые кулаки.
— Йельская скотина! — не уступал малышка.
Не вмешайся мы с ответственным редактором, неизбежная трагедия не заставила бы себя долго ждать. Лично я считаю, что статья Шрайбера от хирургического вмешательства Ропса лишь выиграла, но репортера приводило в ярость то садистское ликование, с которым редактор расправлялся с его творением.
Спустя некоторое время я обнаружил, что этот конфликт возымел и определенные позитивные последствия. Шрайбер стал явно усерднее относиться к своим служебным обязанностям. Прежде чем передавать статью редакторам, он просматривал ее на предмет поиска неточных выражений, грамматических и пунктуационных ошибок.
Что же касается Ропса, то его стремление к редакторскому совершенству явно вдохновило и других наших редакторов, возобновивших свою извечную борьбу с репортерами.
Трагедия разразилась именно в тот момент, когда и я, и ответственный редактор отдела новостей сидели в нашем затрапезном, неказистого вида баре и попивали утренний кофе. Как потом мне рассказывали очевидцы, Шрайбер вынул из своего письменного стола коротенькую заметку, над текстом которой он старательно работал несколько недель и которую неизменно прятал при появлении любого из нас.