Оуэн опустил голову.
— Я не хочу, чтобы с ним это случилось. Почему это должно произойти именно с ним?!
Мэтч придвинулась поближе и обняла его.
— Какой дьявол это знает, малыш? Так это происходит. Хорошие события сменяются всякими мерзостями. Если предположить, что мы можем разгадать это, то давай попытаемся сделать это сейчас. Нам просто надо идти вперед. Будем поддерживать его хотя бы в прежнем состоянии. Это единственный путь, который кажется мне реальным.
Оуэн сел и вытер лицо. Он чувствовал себя намного лучше.
— Я, наверное, сейчас к нему зайду.
— Хорошо. И не отчаивайся, если он покажется тебе маленьким, как бы оглушенным. Дженни дала ему большую дозу обезболивающего. Не принимай это на свой счет.
Оуэн кивнул. Мэтч смотрела, как он идет, и хотела, чтобы Дженни дала бы обезболивающее ей самой.
Глаза Донни были закрыты. Оуэн на цыпочках подошел к кровати, не желая нарушать его покой. Он смотрел на него, надеясь, что тот почувствует присутствие сына. Он был напуган. Оуэн собрал всю свою волю, чтобы просто смотреть на отца, такого слабого, истощенного, беспомощного. Он никогда раньше так не выглядел. Сейчас он казался таким старым, таким маленьким. А ведь его отец был высоким, в прекрасной спортивной форме. Как будто с ним сыграли какую-то злую шутку.
Донни открыл глаза и улыбнулся. Белки его глаз были желтого цвета. Оуэн чуть не закричал.
— Я видел тебя во сне.
— Меня?!
Донни протянул ему свою сухую, костлявую руку. Оуэн взял ее и сел подле него на кровати. Он чувствовал отцовские ребра через одеяло.
— Да. Помнишь, когда тебе было два или три года, у тебя была такая игрушка… Ее называли Счастливчик Гиппо. Это был деревянный гиппопотам на колесиках, с тесемкой вокруг шеи. Ты таскал его за собой, куда бы ни шел. Туда-сюда весь день. Если мы пытались отобрать его у тебя, ты тут же начинал плакать и плакал до тех пор, пока Гиппо опять не оказывался у тебя в руках. Так вот, ты приснился мне со своим Счастливчиком Гиппо.
Оуэн улыбнулся.
— Я помню. Я действительно привязался к этой штуке. Мне кажется, она у меня до сих пор есть. В городе, в шкафу.
— Сохрани ее для следующего поколения.
Донни вглядывался в лицо сына. Ему все труднее было держаться. Обезболивающие средства уносили его куда-то… Он понимал, как тяжело сейчас Оуэну. Отец чувствовал, что его уход вызвал у сына отчуждение и обиду. Он боялся одного — не успеть поговорить с ним.
— Я больше никогда не пойду в библиотеку. — Оуэн сжал его руку, не представляя до какой степени ослаб его отец.
— Вот как? — Донни попытался сохранить свои взгляд непринужденным.
— Я думаю, мне кажется… Раз ты сам отказался, то почему не отказаться мне? — Оуэн тяжело задышал. — Я… Это сводит меня с ума. Я знаю, как это ужасно звучит, но это так. Все это сводит меня с ума. Ты просто уходишь и даже не даешь нам помочь тебе. Ты недостаточно нас уважаешь. Ты чуть не свел с ума маму, а потом, только случайно, мы нашли тебя!
Ведь если бы Гарри не вмешался в это, мы могли бы даже никогда не найти тебя. Однажды нам бы просто позвонили: «Да, между прочим, ваш отец умер». Ведь ты всегда был Мистер Выше Голову. Ведь ты обращаешься с мамой и со мной как с помехой в твоей жизни. Как будто мы не можем справиться с этим лучше, чем эта надувная кукла! Твое поведение выглядело так, будто тебе неинтересно, что мы чувствуем. Ты недостаточно доверяешь нам, а ведь мы твоя семья! Я твой сын! Я почти мужчина. Ты мог прийти ко мне. Я единственный, кому тебе придется предоставить выкарабкиваться из этого. Помогать маме, бабушке, Луи. Если я способен сделать все это, значит, способен и услышать правду! Ты обокрал меня! Ты никогда не давал возможности отплатить тебе! Как будто вся любовь, которая есть у меня внутри для тебя, все, что ты давал мне всю жизнь, осталось невостребованным. Ведь у меня был шанс отплатить тебе хоть чем-нибудь, а теперь все эти чувства просто въелись в мои внутренности сплошным комком и никогда не смогут выйти наружу. Ты обманул меня. Ты не хочешь моей помощи. Ты просто хочешь взять и умереть. Как это прекрасно! Ну что ж, вперед, умирай!
Донни сжал его руку. Лицо сына было похоже на маску горя. Он держался за него со всей энергией, какая у него осталась. Если его пожатие ослабнет, Оуэн решит, что разрешение высказаться отменено. А ему надо обязательно выговориться…
Самая трудная часть разговора была в том, что, слушая, как Оуэн выплескивает наружу свой гнев, ужас, любовь, он понимал, что разумный человек сам слеп в отношении себя. Его собственный рассудок помутился и ввел его в заблуждение. Теперь он был избавлен от чрезмерного ментального багажа. Весь балласт выброшен за борт жизненного плота. Теперь он мог говорить об этом.