Татьяна де Ронэ
ДОМ, В КОТОРОМ МЕНЯ ЛЮБИЛИ
Моей матери Стелле и моему House Man NJ
Кровоточащий Париж, словно разрубленный саблей на куски.
Я хочу, чтобы на моем теле были все эти отметки, когда умру. Я верю в такую картографию, выполненную самой природой, а не в гроздья имен на карте, словно названия универмагов, данные в честь их богатых владельцев — женщин и мужчин.
Мой горячо любимый!
Я уже слышу, как они подбираются к нашей улице. Непонятный, угрожающий гул. Удары и стук. Я чувствую, как под ногами дрожит земля. А еще крики. Мужские голоса, громкие, раздраженные. Лошадиное ржание, стук копыт. Шум сражения, как в тот жаркий страшный июль, когда родилась наша дочь, как в тот кровавый час, когда город ощетинился баррикадами. Запах сражения. Тучи удушливой пыли. Едкий дым. Земля и строительный мусор.
Я пишу эти строки в пустой кухне. Мебель упакована и отправлена на прошлой неделе в Тур, к Виолетте. Они оставили слишком громоздкий стол и тяжелую эмалированную плиту. Они торопились, а я не могла смотреть на это зрелище. Меня ежеминутно захлестывала ненависть. За такое короткое время дом был полностью разорен. Ваш дом. А вы думали, что его пощадят. О любовь моя, не бойтесь, я никогда его не покину.
Сейчас утро и солнце освещает кухню. Мне всегда это нравилось. Но сегодня, без суетящейся Мариетты, лицо которой раскраснелось от жара плиты, без ворчания Жермены, которая постоянно заправляет в тугой шиньон выбившиеся пряди, комната выглядит мрачной. Но немного воображения, и, кажется, я почувствую, как дом медленно наполняется аппетитным запахом рагу, которое готовит Мариетта. Наша кухня, такая веселая в былые времена, выглядит пустой и грустной без сияющих кастрюль и горшков, без трав и специй в стеклянных баночках, без свежих овощей, принесенных с рынка, без теплого хлеба на разделочной доске.
Вспоминаю тот день, в прошлом году, когда пришло письмо. Это было в пятницу утром. Я пила чай и читала газету «Пети журналь», сидя в гостиной возле окна. Я люблю этот спокойный утренний час до начала дня. Письмо принес не наш обычный почтальон. Этого я никогда раньше не видала. Крупный худощавый малый в зеленой плоской фуражке на светлых волосах. Синяя хлопчатобумажная блуза с красным воротом была ему явно велика. Я видела, как он быстро поднес руку к фуражке и протянул письмо Жермене. Потом он исчез, и я услышала, как он тихонько насвистывает, удаляясь по улице.
Я отпила глоток чая и вновь взялась за газету. В последние месяцы у всех на устах была Всемирная выставка. Каждый день семь тысяч иностранцев выплескивались на бульвары. Водоворот важных гостей: русский царь Александр Второй, Бисмарк, вице-король Египта. Какой триумф для нашего императора!
На лестнице послышались шаги Жермены. Шорох ее платья. Я редко получаю письма. Обычно это письмо от дочери, когда та вдруг вспоминает, что надо быть внимательной. Или от зятя, по той же причине. Бывает, это открытка от моего брата Эмиля. Или от баронессы де Вресс, из Биаррица, где она проводит лето на море. Ну и конечно, разные квитанции и налоги.
В то утро я получила длинный белый конверт. Перевернула его. Префектура Парижа. Ратуша.И мое имя крупными черными буквами. Я открыла конверт. Слова были четко написаны, но я не могла их разобрать. Хотя очки все так же оставались у меня на носу. Мои руки так сильно дрожали, что пришлось положить письмо на колени и сделать глубокий вздох. Потом я вновь взяла письмо и заставила себя его прочесть.
— Мадам Роза, что-то случилось? — охнула Жермена.
Должно быть, она увидела выражение моего лица.
Я вложила письмо в конверт, встала и огладила ладонями платье. Красивое темно-синее платье, с несколькими воланами, вполне приличное для такой пожилой дамы, как я. Вам бы оно понравилось. Помню также и обувь, которая тогда была на мне: простые мягкие туфли, удобные и женственные. Помню, как вскрикнула Жермена, когда я пересказала ей содержание письма.
И только позднее, гораздо позднее, оставшись одна в нашей спальне, я рухнула на постель. Потрясение оказалось неожиданным, хоть я и знала, что это должно случиться. Когда все в доме уснули, я разыскала карту города, которую вы так любили рассматривать. В столовой я разложила ее на столе, стараясь не закапать расплавленным воском. Да, я ясно разглядела неизбежное продолжение улицы Ренн, от железнодорожного вокзала Монпарнас в нашем направлении вплоть до бульвара Сен-Жермен, — прожорливое чудовище, ползущее вдоль реки на запад. Я провела по ним дрожащими пальцами, пока линии не соприкоснулись. Точно на нашей улице. Да, на нашей улице.
В кухне царит ужасный холод, мне пришлось спуститься за шалью. И за перчатками. Я взяла только левую, потому что правой рукой хочу продолжать вам писать.
Пятнадцать лет тому назад, когда назначили нового префекта, вы посмеивались: «Они никогда не поднимут руку на церковь и прилегающие к ней дома». Даже когда мы узнали, что будет с домом моего брата Эмиля при прокладке Севастопольского бульвара, вы все равно не испугались: «Мы рядом с церковью, это нас спасет».
Я часто хожу в церковь, сижу и думаю о вас. Там тихо и спокойно. Вот уже десять лет, как вас не стало, а для меня это целый век. Я разглядываю недавно отреставрированные колонны и фрески. И молюсь. Ко мне подсаживается отец Леваск, и мы перешептываемся в полумраке.
— Потребуется не один префект и не один император, чтобы поставить под угрозу наш квартал, мадам Роза! Король Хильдеберт из династии Меровингов, основатель нашей церкви, присмотрит за своим созданием, как мать за дитятей.
Отец Леваск любит напоминать, сколько раз, начиная с норманнов в IX веке, была разграблена, разорена, сожжена и разрушена церковь, — трижды. Но как вы ошибались, мой любимый.
Церковь пощадят, но наш дом — нет. Дом, который вы так любили.
В тот день, когда я получила письмо, книготорговец месье Замаретти и цветочница Александрина также получили от префектуры подобные извещения и нанесли мне визит. Они не решались встретиться со мной взглядом. Но для них это не будет так страшно. В городе всегда найдется место для книжного магазина и цветочной лавки. Но как же мне сводить концы с концами без денег за аренду? Я ваша вдова и продолжаю сдавать обе принадлежащие мне лавки, одну Александрине, другую месье Замаретти. Как это делали вы, как до вас это делал ваш отец, а еще раньше — его отец.
Лихорадочное возбуждение охватило нашу улочку, соседи шумно переговаривались, держа в руках письма. Какое зрелище! Казалось, все вышли из дома, абсолютно все, до самой улицы Сент-Маргерит. Стоял крик. Месье Жюбер вышел из типографии в переднике, вымазанном краской, а мадам Годфин встала на пороге своей лавки лекарственных трав. Там был и переплетчик месье Бугрель со своей трубочкой. Кокетливая мадемуазель Вазембер из галантерейной лавки (с которой вы, слава богу, никогда не встречались) сновала туда-сюда, словно для того, чтобы продемонстрировать новое платье с кринолином. Наша очаровательная соседка, мадам Бару, ласково улыбнулась, увидев меня, но я поняла, в каком она отчаянии. У месье Монтье, торгующего шоколадом, были на глазах слезы. Месье Эльдер, владелец любимого вами ресторана «У Полетты», нервно кусал губы, его кустистые усы подрагивали.
На мне была шляпа, я никогда не выхожу из дома без шляпы, но многие в спешке забыли о своих головных уборах. Шиньон мадам Паккар всякий раз, как она принималась яростно трясти головой, грозил развалиться. Доктор Нонан, тоже с непокрытой головой, гневно грозил пальцем. Виноторговец месье Гораций, перекрикивая шум, заставил себя слушать. Он совсем не изменился с тех пор, как вы нас покинули. Возможно, его вьющиеся волосы немного поседели, да слегка обозначился животик, но у него все те же пылкие манеры и звонкий смех. Его черные глаза сверкают как угольки.
— Медам и месье, ну что толку стоять здесь и тараторить? Что это нам даст? Готов выставить угощение всем, даже тем, кто никогда не заглядывает в мое логово!