Батист был ребенком, отмеченным благодатью. Он родился легко и быстро, что меня очень удивило, потому что я готовилась к такой же пытке, какую я испытала с рождением Виолетты. Этот прелестный ребенок появился на свет здоровым, розовым и сильным, с широко открытыми на мир глазами. Как я хотела, чтобы маменька Одетта могла видеть своего внука! Да, это были золотые десять лет, такие же золотые, как кудри нашего сына. Он был простым счастливым ребенком. Он никогда не жаловался, а если уж и случалось такое, то делал это так очаровательно, что таяло любое сердце. Он любил строить домики из цветных кубиков, которые вы подарили ему на день рождения. Он мог часами старательно строить дом. Комнату за комнатой.
«Вот ваша спальня, маменька, — гордо заявлял он. — Сюда заглядывает солнце, как вы любите. А у папеньки кабинет будет вот здесь, с большим секретером, где он сможет раскладывать свои бумаги и заниматься важными делами».
Мне так трудно писать эти строки, Арман. Я страшусь их власти, я опасаюсь, чтобы они не ранили вас, как удар кинжала. Свет свечи танцует на голых стенах. Мне страшно от того, что я должна сказать. Сколько раз на исповеди у отца Леваска я пыталась снять с себя это бремя. Но не хватало сил. Я так и не смогла это сделать.
Странно, но я всегда знала, что Господь заберет моего сына, что наши дни сочтены. Каждое мгновение вызывало восторг — восторг, отравленный страхом. В феврале в нашем городе опять произошла революция. На этот раз я не была прикована к постели и внимательно следила за ее развитием. Мне было сорок лет, и, несмотря на годы, я была еще крепкой и сильной. Мятежи возникали в самых бедных кварталах города. Строились баррикады, улицы перегораживали коваными решетками, перевернутыми телегами, мебелью и стволами деревьев. Вы объяснили мне, что король не сумел положить конец политической коррупции, что свирепствует небывалый экономический кризис. Меня это нисколько не волновало, потому что никак не влияло на мою повседневную жизнь матери и супруги. Цены на рынке резко подскочили, но наш стол был все таким же обильным. Наша жизнь не изменилась. На тот момент.
Тысяча восемьсот сорок восьмой год. Год первой встречи императора и префекта. Это случилось почти двадцать лет тому назад, а мое сердце все еще кровоточит, когда я пишу эти строки. Батисту было десять лет. Резвый мальчик, он всегда был в движении, непоседливый и быстрый, как молния. Отзвуки его смеха наполняли дом. Вы знаете, я и сейчас иногда слышу его смех.
Появились первые слухи о болезни. Впервые я услышала об этом на рынке. Вспоминали эпидемию, случившуюся в год, когда родилась Виолетта. Тогда умерли тысячи. Основная опасность заключалась в воде. Батист обожал играть у фонтана на улице Эрфюр. За ним наблюдала нянька, а я могла видеть его из окна. Я запрещала ему возиться с водой, и вы тоже, но он все делал по-своему.
Все произошло очень быстро. Газеты уже пестрели некрологами, с каждым днем росло число жертв. Страшное слово «холера» наводило на всех ужас. Скончалась одна дама с улицы Эшоде. Ежедневно сообщалось о новых смертях. Страх овладел нашим кварталом.
А потом, как-то утром, Батист упал на кухне. Он с воплями рухнул на пол, крича, что у него судороги в ноге. Я бросилась к нему. Внешне нога выглядела обычно. Я успокаивала его как могла. Но его лоб был влажным и горячим. Он плакал, корчась от боли. У него в животе урчало. Я твердила себе, что этого не может быть. Нет, только не мой сын, не мой дорогой сын. Помню, как я звала вас, выйдя на лестницу.
Мы перенесли Батиста в детскую, послали за врачом, но было уже слишком поздно. По выражению вашего лица я поняла, что вам все ясно, но вы не сказали мне тогда ни слова. За несколько часов вся жидкость ушла из пылающего жаром тела, которое корчилось на кровати от боли. Жидкость изливалась, сочилась из него, а я могла только наблюдать. «Сделайте же что-нибудь! — умоляла я. — Вы должны спасти моего сына!»
Весь день молодой доктор Нонан обертывал поясницу моего мальчика свежей корпией, поил его чистой водой, но все было тщетно. Казалось, руки и ноги Батиста окунули в черную краску. Его розовое личико, теперь исхудавшее и восковое, приобрело страшный синеватый оттенок. Его круглое личико осунулось и вытянулось, вместо него появилась незнакомая маска. В запавших глазах уже не было слез. Простыни набухли от испражнений, тело истекало тошнотворными ручейками.
«Теперь нам всем нужно молиться», — прошептал отец Леваск. Вы вызвали его в те ужасные последние мгновения, когда стало ясно, что надежды больше нет. Мы зажгли свечи, и комната наполнилась бормотанием горячих молитв.
Когда сегодня я вновь вхожу в эту комнату, то вспоминаю вонь, свечи, непрекращающиеся молитвы и тихое рыдание Жермены. Вы сидели рядом со мной, прямой как палка, и только иногда ласково сжимали мои пальцы. Я потеряла голову от горя. Я не могла понять вашего спокойствия. Помню, я подумала: может быть, мужчины легче переносят смерть ребенка, потому что не они его рожали? А матери, наверное, связаны со своими детьми какой-то тайной и сокровенной физической нитью, о которой отцам не дано знать?
В ту ночь я смотрела, как умирал мой любимый сын, и поняла, что жизнь утратила для меня всякий смысл.
На следующий год Виолетта вышла замуж за Лорана Песке и переселилась в Тур. Но после смерти моего мальчика меня уже ничто не волновало.
Погрузившись в какое-то отупляющее оцепенение, я отрешенно наблюдала за собой. Помню, что вы советовались о моем здоровье с доктором Нонаном. Он навестил меня. В сорок один год мне было поздно рожать еще одного ребенка. Да и никакой другой ребенок и не смог бы заменить мне Батиста.
Но я-то знала, почему Господь отнял у меня сына. Я дрожу не от холода, а от этой мысли.
Простите меня.
Улица Хильдеберта,
20 августа 1850 года
Роза моего сердца!
Я не в силах видеть ваши страдания, ваше горе. Он был самым чудесным ребенком, самым прелестным мальчуганом, но, увы! Бог решил призвать его к себе, и мы должны смириться перед его выбором, мы ничего уже не можем изменить, любовь моя. Я пишу эти строки, сидя перед камином, и только свет свечи колеблется в ночной тишине. Вы наверху, в своей спальне, стараетесь немного забыться. Я не знаю, как вам помочь, и чувствую себя бесполезным. Это ужасное ощущение. Если бы только маменька Одетта была с нами, чтобы утешить вас. Но она уже давно нас покинула, и ей не довелось увидеть нашего мальчика. В эти страшные минуты она сумела бы окружить вас любовью и нежностью. Почему мы, мужчины, так беспомощны в этих делах? Почему мы не умеем дать душевный покой и утешение? Я ужасно себя упрекаю, пока пишу вам письмо. Я просто никчемный супруг, раз не умею вас утешить.
После смерти Батиста вы превратились в собственную тень. Вы похудели, побледнели, перестали улыбаться. Даже во время свадьбы нашей дочери, во время того великолепного праздника на берегу реки, вы ни разу не улыбнулись. Это отметили все присутствующие и потом говорили мне об этом: ваш сильно обеспокоенный брат, и ваша мать, которая обычно не замечает вашего настроения, и даже ваш новоиспеченный зять имел со мной осторожный разговор по поводу вашего состояния. Кое-кто советовал отправиться с вами в путешествие на юг, на берег моря, где тепло и много солнца.
Ваши грустные, устремленные в пустоту глаза разрывают мне сердце. Что делать? Сегодня я бродил по кварталу в поисках какой-нибудь вещицы, чтобы вызвать вашу улыбку. И вернулся ни с чем. Я сидел в кафе на площади Гозлен и читал газеты, заполненные сообщениями о смерти Бальзака. Но я совсем не был опечален, хотя это один из моих любимых писателей. У него тоже была супруга, которую он горячо любил, так же, как я люблю вас, со страстью, поглощающей всю мою жизнь.
Роза, любовь моя, я грустный садовник, который не знает, что нужно сделать, чтобы вернуть своему прекрасному цветку его блистательную красоту. Роза, сейчас вы словно застыли. Вы словно не решаетесь расцвести, словно не осмеливаетесь довериться мне, околдовать меня пленительным ароматом распустившегося, цветка. Вина ли в том вашего садовника? Наш любимый сын нас покинул, но разве наша любовь утратила свою власть? В ней наша сила, и мы должны беречь ее, если хотим выжить. Эта любовь возникла раньше нашего ребенка, это она дала ему рождение. Мы должны хранить ее и лелеять. И радоваться ей. Я разделяю ваше горе, я чту память нашего сына, которого я оплакиваю как отец, но разве мы не можем оплакивать его вместе как любовники? Разве не был он рожден двумя пылкими любовниками? Я так хотел бы вновь вдохнуть восхитительный аромат вашей кожи, мои губы горят от нетерпения покрыть ваше тело тысячей поцелуев, руки дрожат от мысли о ласках всего вашего желанного тела, которое знаю и почитаю только я. Хочу почувствовать, как вы трепещете под нежными ласками, в моих безумных объятиях. Я изголодался по вашей любви, я хочу вкусить нежность вашего тела, вашу близость. Хочу вновь познать тот лихорадочный восторг, который объединял нас как любовников, как мужа и жену, предающихся глубокой и искренней любви в мирном королевстве нашей спальни.