— Нет, — поспешно возразила я. — Я никогда не покину этот дом. Никогда.
Он печально вздохнул:
— Да, я это знаю. Но вам надо бы выйти на улицу сегодня вечером, чтобы посмотреть, что там происходит. Я затемню свой фонарь. С наступлением холодов зоны, подлежащие разрушению, не так строго охраняются. Нам никто не помешает. На улице скользко, но вы будете держаться за мою руку.
— А на что я должна посмотреть, Жильбер?
Он криво улыбнулся, но мне такая его улыбка кажется милой.
— Может быть, вам захочется попрощаться с улицей Хильдеберта и с улицей Эрфюр?
У меня в горле встал ком.
— Да, вы, конечно, правы.
У нас получилась странная прогулка. Он укутал меня так, словно мы отправлялись в Сибирь. На мне было поношенное манто, от которого несло анисом и абсентом, словно его долго вымачивали в алкоголе, и тяжелая заскорузлая меховая шапка, но зато мне было тепло. В былые времена эта шапка принадлежала, вероятно, какой-нибудь подруге баронессы де Вресс или другой светской даме. Едва мы ступили за порог, меня пронизал ледяной холод. Перехватило дыхание. Я абсолютно ничего не видела, улица была слишком темной. Это напомнило мне кромешные ночи до устройства уличного освещения. Тогда было страшно передвигаться даже в самых благопристойных кварталах города. Жильбер поднял фонарь и открыл его. Нас осветил слабый свет. Дыхание парило над головами большими белыми облаками. Я щурилась в потемках, чтобы лучше видеть.
На другой стороне улицы уже не осталось ни одного дома. Они были снесены до основания, и, поверьте, это было ошеломляющее зрелище. Вместо них возвышались горы строительного мусора. Вместо лавки мадам Годфин громоздилась куча балок. От дома мадам Вару осталась лишь шаткая перегородка. Типография испарилась. Лавка Монтье представляла собой груду обгорелого дерева. Ресторан «У Полетты» был превращен в небольшую гору камней. По нашей стороне улицы дома еще стойко держались. Почти все окна были выбиты, по крайней мере те, что не закрыты ставнями. Все фасады оклеены декретами и объявлениями об экспроприации. Некогда безупречно чистые мостовые были усеяны отбросами и бумажками. Мое сердце болезненно сжалось, дорогой мой.
Мы медленно шли по безлюдной молчаливой улице. Казалось, что морозный воздух сгущался вокруг нас. Мои ноги скользили по обледенелой дороге, но Жильбер, несмотря на свою хромоту, крепко держал меня под руку. Когда мы дошли до конца улицы, я удивленно вскрикнула. Улица Эрфюр исчезла, исчезла вся, вплоть до самой улицы Сизо. От нее остались только груды мусора и обломки. Не было больше лавок и семейных магазинчиков, не было скамейки, на которой я так часто сидела с маменькой Одеттой, даже фонтан был уничтожен. Вдруг у меня закружилась голова. Я потеряла свои ориентиры. Знаете, иногда на меня наваливаются годы, и я чувствую себя очень старой дамой. Поверьте, в тот вечер шестьдесят прожитых лет тяжким грузом упали мне на плечи.
Теперь я могла видеть то место, где прокатится чудовищной волной бульвар Сен-Жермен, там, у самой церкви. Оставался только ряд наших домов, погруженных во тьму, с неосвещенными окнами, с ненадежными крышами, которые вырисовывались на темном, беззвездном зимнем небе. Было такое впечатление, что нагрянул какой-то великан и неловким движением разнес всю улицу, которую я так хорошо знала с самого детства.
А всего в нескольких шагах от этих разрушений жили парижане, дома которых не тронули. Они ели, пили и спали, праздновали дни рождения, свадьбы и крестины. Конечно, работы, которые проводились рядом, им мешали, — грязь, пыль, шум, — но их жилищам ничто не угрожало. Они никогда не узнают, что испытываешь при потере любимого дома. Меня охватила тоска, и глаза затуманились слезами. И тогда моя ненависть к префекту вспыхнула с такой силой, что без надежной поддержки Жильбера я ткнулась бы головой в тонкий снежный покров.
Я была совсем без сил, когда мы вернулись домой. Жильбер, должно быть, это заметил, потому что оставался со мной до глубокой ночи. В тот вечер один знакомый господин с улицы Канет, который время от времени давал ему немного денег и еды, угостил его супом. Мы с радостью наслаждались этой горячей похлебкой. А я не могла забыть об Александрине, которая, чтобы найти меня, совершила нелегкий путь вплоть до закрытой зоны. При этой мысли у меня сжималось сердце. Она рискнула пройти по обезлюдевшим улицам, пробраться через деревянные ограждения с предупредительными надписями «проход запрещен» и «опасно». «На что она надеялась? — думала я. — Что найдет меня за чашкой чая в пустой гостиной?» Неужели она поняла, что ее погреб стал моим тайным убежищем? Она, наверное, что-то почуяла, раз вернулась сюда. Жильбер прав, это умная девушка. Как мне ее не хватает!
За несколько недель до этого, когда все соседи покидали свои дома ввиду начинавшихся разрушений, мы провели с Александриной целое утро, гуляя в Люксембургском саду. Она устроилась на работу в крупный цветочный магазин, недалеко от Пале-Рояля. Кажется, хозяйка была такой же властной, как и Александрина, так что в дальнейшем могли возникнуть осложнения. Но пока ее все устраивало, и жалованье было приличным. Недалеко оттуда она нашла и кров, просторное солнечное помещение возле Лувра. Конечно, она будет скучать по улице Хильдеберта, но она молодая женщина, живущая в ногу со временем, да и работы префекта она одобряла. Она оказалась неравнодушна к красоте Булонского леса и его нового озера возле Ла-Мюэт. (Я-то нахожу все это вульгарным и совершенно уверена, что вы согласились бы со мной, если бы увидели. Разве может этот современный холмистый парк, засаженный новыми горделивыми деревцами, сравниться со старинным великолепием нашего Люксембургского сада, разбитого по приказу Марии Медичи?)
Даже присоединение к городу предместий, которое произошло восемь лет тому назад, Александрина не осуждала. Наш одиннадцатый округ с тех пор называется шестым, что вы, конечно, тоже не одобрили бы. Париж теперь напоминает гигантского спрута. Ныне в городе двадцать округов, и со дня на день население достигнет четырехсот тысяч человек. Наш город поглотил Пасси, Отей, Батиньоль-Монсо, Вожирар, Гренель, Монмартр, а также места, где я никогда не бывала, такие как Бельвиль, Ла-Виллет, Берси и Шарон. Мне кажется, это просто страшно, это сбивает с толку.
Несмотря на все, споры с Александриной всегда были интересными. Конечно, она упряма и ей случалось сердиться по пустякам, но потом она всегда просила прощения. Я к ней очень сильно привязалась. Да, она стала мне второй дочерью. И есть еще одна причина, почему сердечная, умная, образованная Александрина стала мне так дорога. Она оказалась ровесницей Батиста. Только один раз я рассказала ей о нашем сыне. Мне было мучительно больно говорить.
Иногда я думаю: почему она до сих пор не вышла замуж? Может быть, дело в ее горячем характере? В том, что она говорит только то, что думает, и совершенно неспособна подчиняться? Возможно. Она призналась, что ей не раз представлялся случай создать семью, но поиски мужа были последним, что ее заботило. Признаюсь, подобные убеждения казались мне почти неприличными, но верно и то, что Александрина ни на кого не похожа. Она мало что рассказывала о своем детстве в Монруже. Ее отец был грубым и имел склонность к бутылке. Мать умерла, когда она была еще маленькой. И я, как вы понимаете, в какой-то степени заменила ей родителей.
Как я уже говорила, после вашей кончины два человека спасли мне жизнь. Теперь я объясню, как это было. (Прервусь на несколько минут: я устроилась в своем погребе поудобнее, положив на колени нагретый кирпич. Жильбер наверху, возле эмалированной плиты, но до меня, представьте себе, все равно доносится его храп! Это странный успокаивающий звук, который я так давно не слышала.)
Вы помните историю с розовым приглашением, которое я получила однажды утром? Приглашение, которое приятно пахло розовой эссенцией? Я тогда впервые спустилась к Александрине, которая ждала меня в крохотной гостиной позади лавки, недалеко от того места, где я пишу вам сейчас.
Она приготовила прекрасное угощение. Легкое миндальное пирожное с лимоном, слоеные пирожки с кремом, земляника, сливки и великолепный чай с дымным привкусом. Кажется, это был чай из Китая. Она купила «Лапсанг сушонг» в новой модной чайной лавке «Марьяж Фрер» в Маре.