Я посмотрела на книгу, потом открыла титульный лист.
— Месье Замаретти, а что думаете вы об этом романе? — задала я вопрос.
— Я думаю, что Гюстав Флобер — один из самых великих наших писателей, — заявил он. — И что «Мадам Бовари» — это шедевр.
— Ну что вы, — хихикнул читатель из своего угла. — Это уж слишком.
Месье Замаретти сделал вид, что не слышал.
— Прочтите первые страницы, мадам Роза. Если вам не понравится, никто не заставляет вас продолжать чтение.
Соглашаясь, я вновь кивнула головой, глубоко вздохнула и перевернула первую страницу. Конечно, я это сделала из любезности к месье Замаретти. После вашей смерти он был так добр ко мне и всегда сердечно улыбался и здоровался, когда я проходила мимо его лавки. Я поудобнее примостилась в глубоком кресле. Почитаю минут двадцать, поблагодарю его и поднимусь к себе.
Когда я увидела перед собой Жермену, заламывающую руки, я не сразу поняла, где я и что делаю. Мне казалось, что я вернулась из другого мира. Жермена смотрела на меня, потеряв дар речи. Наконец я поняла, что все еще сижу в книжной лавке. Снаружи было темным-темно, а в желудке у меня громко урчало.
— Который час? — спросила я слабым голосом.
— Уже почти семь часов, мадам. Мы с Мариеттой очень беспокоились. Ужин готов, а курица остыла. Я не нашла вас у цветочницы. Мадемуазель Валькер сказала, что вы уже давно ушли от нее.
Она напряженно смотрела на книгу у меня в руках. Потом я поняла, что провела за чтением больше трех часов. Месье Замаретти, с торжествующей улыбкой, помог мне встать.
— Не хотите ли вернуться завтра, чтобы продолжить чтение? — как настоящий соблазнитель спросил он.
— Да, — оторопело ответила я.
Я позволила Жермене, которая сохраняла строгий вид, качала головой и цокала языком, отвести себя наверх.
— Мадам в порядке? — шепотом осведомилась Мариетта. Она топталась возле двери, окутанная соблазнительным запахом жареной курицы.
— Мадам в полном порядке, — сухо ответила Жермена. — Мадам читала. И забыла обо всем на свете.
Мой дорогой, вероятно, вы посмеялись бы над этой сценой.
Кончилось тем, что по утрам я сидела в книжной лавке, а днем — у Александрины. Я читала часа два-три, потом поднималась, чтобы наскоро съесть обед, приготовленный Мариеттой и поданный Жерменой, и вновь спускалась, уже к цветочнице. Теперь я вижу, что чтение и цветы создали основу моего нового существования и позволили удержаться в жизни после вашего ухода.
Я сгорала от нетерпения вновь вернуться к Шарлю, Эмме, Леону и Родольфу. Книга ожидала меня на маленьком столике перед креслом, в которое я опускалась. Мне трудно объяснить, что я ощущала при чтении. Вы-то, опытный читатель, должны меня понять. Мне казалось, что я попадаю туда, где ничто не может меня потревожить или задеть. Я становилась нечувствительной к шуму вокруг меня, к месье Замаретти, к голосам клиентов, к возгласам прохожих на улице. Даже когда та странная, умственно отсталая девочка приходила поиграть и заливалась смехом, катая по полу свой мячик, я видела только строчки на странице. Предложения превращались в образы, к которым меня влекло с волшебной силой. Они поселялись в моей голове. Эмма, ее волосы и черные глаза, такие черные, что иногда отливали синевой. Благодаря мельчайшим подробностям ее жизни, мне казалось, что я нахожусь подле нее, переживаю эти мгновения с нею вместе. Ее первый бал в Вобьесаре, головокружительный вальс с виконтом. Однообразная жизнь в деревне, ее все возрастающая неудовлетворенность своим существованием. Ее тайные мечты, так живо описанные. Родольф, верховая прогулка в лесу, ее беспомощность, тайное свидание в саду. Потом связь с Леоном среди выцветшего великолепия гостиничного номера. И ужасный конец, от которого у меня перехватило дыхание. Кровь, страдание, горе Шарля.
Как случилось, что я так долго лишала себя радости чтения? Я вспоминаю, каким вы становились сосредоточенным в те зимние вечера, когда погружались в чтение, сидя возле камина. Я шила, штопала или писала письма. Иногда я играла в домино. А вы сидели в кресле с книгой в руках, и ваши глаза скользили по страницам. Я помню, что думала: чтение — это ваше любимое времяпрепровождение, а мне оно чуждо. Но меня это не волновало. Я знала, что и вы не разделяли моей страсти к моде. Пока я восхищалась покроем платья или оттенком ткани, вы наслаждались Платоном, Оноре де Бальзаком, Александром Дюма и Эженом Сю. О любовь моя, как вы близки мне теперь, когда я единым духом прочла «Мадам Бовари». Я никак не могу понять всю эту суматоху вокруг судебного процесса. Разве Флоберу не удалось проникнуть в мысли Эммы Бовари, предложив своему читателю разделить те чувства, которыми она жила, ее скуку, ее боль, ее страдание и ее восторги?
Однажды утром Александрина повела меня на цветочный рынок Сен-Сюльпис. Я попросила Жермену разбудить меня в три часа утра, что она и сделала, с лицом, опухшим ото сна, а я ощущала только мурашки от возбуждения и ни капли усталости. Наконец-то я узнаю, как по вторникам и пятницам Александрина с Блезом выбирают цветы. Все трое мы вышли на предрассветную и молчаливую улицу Хильдеберта. Никого не было видно, кроме пары тряпичников с крюками и фонарями, которые сразу скрылись, заметив нас. По-моему, я никогда раньше не видела нашего города в такой ранний час. А вы?
Мы прошли по улице Сизо и вышли на улицу Канет, по которой двигались по направлению к церковной площади первые телеги и повозки. Александрина рассказала мне, что префект приказал построить новый рынок возле церкви Сент-Эсташ, огромное здание с павильонами из стекла и металла, — вероятно, полный кошмар, — которое будет готово через год или два. Как вы догадываетесь, у меня не возникло никакого желания туда идти, так же как и любоваться строительством новой грандиозной Оперы. Значит, Александрине придется покупать цветы на этом огромном рынке. Но сегодня утром мы шли к церкви Сен-Сюльпис. Я куталась в манто, сожалея, что не взяла розовой шерстяной шарф. Блез тащил за собой деревянную тележку.
На подходе я стала различать шум голосов и грохот колес по мостовой. Газовые лампы создавали над прилавками круги яркого света. Привычный нежный запах цветов принял меня в дружеские объятия. Вслед за Александриной мы углубились в разноцветный лабиринт. По мере продвижения она называла мне цветы: гвоздики, подснежники, тюльпаны, фиалки, камелии, незабудки, лилии, нарциссы, анемоны, лютики… Мне казалось, что она знакомит меня со своими лучшими друзьями.
— Для пионов еще слишком рано, — говорила она весело. — Но как только они пойдут, вы увидите, что их любят не меньше, чем розы.
Александрина продвигалась среди прилавков с быстротой профессионала. Она точно знала, что ей нужно. Торговцы окликали ее по имени, а некоторые даже откровенно льстили, но она не обращала на это никакого внимания. Самое большее, она молча улыбалась. Она отвернулась от букетиков округлых белых розочек, которые мне показались восхитительными. Заметив мое недоумение, она объяснила, что цветы не очень свежие.
— Белые розы «эме вибер» должны быть безупречными, — пробормотала она. — Похожими на шелк с тонкой розовой каемочкой. Понимаете, мы используем их для свадебных букетов. А эти долго не продержатся.
Откуда она это знает, поражалась я. Может быть, это зависит от того, как загибаются лепестки, или от оттенка стеблей? У меня кружилась голова, но я была в восторге. Я смотрела, как уверенной рукой она быстро дотрагивается до листьев и лепестков, иногда наклоняясь, чтобы вдохнуть аромат цветка или коснуться бутона щекой. Она вступала в ожесточенную торговлю с продавцами. Я была изумлена ее решительностью. Она ни разу не уступила, ни разу не сдалась. Ей было всего двадцать пять лет, но она брала верх над суровыми опытными торговцами.
Я спросила, откуда поступают цветы.
— С юга, — ответил Блез. — С юга, где много солнца.
Я стала думать об этих волнах цветов, день за днем заливающих город. И куда они расходятся после продажи?
— На балы, в церкви, на свадьбы и на кладбища, — объяснила Александрина, пока Блез старательно складывал купленные цветы в тележку. — Парижу постоянно требуются цветы, мадам Роза. И каждый день он получает свою порцию цветов. Для любви, для горя, для радости, для воспоминаний, для друзей.