— А кто это? — вежливо спросил Кузнечик.
Лицо воспитателя приблизилось к его лицу. Глаза за толстыми стеклами очков метались, как будто он был чем-то напуган.
— Правда, не знаешь? — спросил он.
Кузнечик помотал головой.
Щепка тут же его отпустил:
— Вот! — вскричал он. — Слышите? Дитя не имеет о них ни малейшего понятия!
— Это не довод, — кисло сказал Р Первый, и они, все трое, пошли дальше, продолжая спорить.
Кузнечик тут же забыл об этом происшествии. Воспитатели в чем-то были не менее странными, чем старшие. Иногда до такой степени, что трудно было понять, о чем они говорят.
— Ходоки — это то же самое, что прыгуны? — осторожно спросил он Рыжую, боясь попасть впросак.
Она возмутилась:
— Нет, конечно! Так ты все-таки знаешь?
— Только названия, — признался Кузнечик.
Рыжая посмотрела на Смерть. Тот кивнул.
— Прыгуны и ходоки, — сказала она учительским тоном. — Это те, кто бывал на изнанке Дома. Только прыгунов туда как бы забрасывает, а ходоки добираются сами. Ходоки и обратно возвращаются, когда захотят, а прыгуны не могут. Должны ждать, пока их вышвырнет. Ясно тебе?
— Ясно.
Кузнечику ничего не было ясно, но он решил ни за что в этом не признаваться.
— А ты? — спросил он Рыжую. — Ты ходок или прыгун?
Рыжая помрачнела.
— Ни то ни другое. Но когда-нибудь стану обязательно, — она начала перелистывать лежавший на подушке журнал, словно ей вдруг надоело говорить на эту тему.
Смерть улыбался.
— Как тебе Волк? — спросил он. — Правда, чумовой?
— Вы знаете про Волка? — изумился Кузнечик.
Рыжая отложила журнал:
— Мы все про всех знаем. Даже про тех, кого здесь нет. А уж про тех, кто здесь, знаем больше всех. Ты молодец, что его спрятал. Те цветы я стащила у одной старшей, потому что они ей даром не нужны, у нее их чуть не сто букетов. А тебе будет веселее, и в палате не так пусто. Только мы забыли их в воду поставить. Теперь они завянут, пока ты вернешься.
— Я думал, вы меня просто так позвали.
— Просто так никого никуда не зовут, — широко улыбнулась Рыжая. И, помолчав, добавила:
— Вообще-то не только поэтому. Потому что ты тоже немножко рыжий, как мы со Смертью. А рыжие должны держаться одним косяком, ясно тебе? Мы ведь не такие, как все, вечно на нас все шишки валят и не любят нас. Ну в основном не любят, бывают, конечно, исключения. Это оттого, что мы от неандертальцев произошли, то есть мы их потомки, а те, которые не рыжие, те от кроманьонцев. Это в одном научном журнале было написано, могу одолжить, если хочешь, я его сперла из библиотеки.
Насчет «косяка» Кузнечик немного усомнился. Что это правильное слово. Но согласен был происходить от кого угодно, если для Рыжей это так важно. Ее мысли и слова скакали слишком быстро, темы менялись чаще, чем Кузнечик успевал на них среагировать, но он отметил, что Рыжая что-то уж очень часто ворует и совершенно этого не стыдится. Потом он ненадолго отвлекся, перестав ее слушать, и тут же оказалось, что зря, потому что речь зашла о Волке.
— Это я его выпустила. И еще выпущу, если понадобится, потому что терпеть не могу, когда людей запирают, особенно детей, это просто садизм, иначе не скажешь…
— Так это ты — верный человек? — обрадовался Кузнечик.
— Ясное дело, я. Кстати, если тебя тоже запрут, можешь на меня рассчитывать. Я многим помогаю по-всякому. Записки передаю, даже неразрешенных посетителей иногда по ночам провожу. Ну и всякие другие мелочи.
— Как это сестры тебя еще не убили? — удивился Кузнечик.
Рыжая махнула рукой:
— Они меня не трогают. Боятся.
Смерть хихикнул, глядя на девочку с привычным восхищением.
— Если ее наказывают, я сразу заболеваю. А мне болеть нельзя, я от этого и умереть могу. Меня нельзя расстраивать. Вообще.
— Ничего не могут мне сделать, — подтвердила Рыжая. — Смерть — ихний любимчик, они с ним носятся прямо как не знаю с чем. А я — его лучший друг. Поэтому меня не трогают.
Только теперь Кузнечик понял, почему в палате такой бедлам, почему Рыжая спокойно приглашает сюда гостей и почему никто не заходит проверить, чем они занимаются. Замечания и запреты сестер не имели здесь власти. Оказывается, быть «не жильцом» очень даже выгодно, подумал Кузнечик.
Он просидел в гостях весь вечер. На ужин они ели апельсины. Переиграли во все игры, которые хранились в коробках под кроватью у Смерти, а перед тем, как разойтись по палатам, затеяли бой на подушках и перевернули клетку с попугаем. Перья покалеченной подушки, покружившись в воздухе, опустились на пол, уже усеянный фишками, карточками и нарисованными деньгами.
Кузнечику было хорошо. Ему понравились и Рыжая, и Смерть, хотя Рыжая чересчур любила командовать, а Смерть слишком уж во всем ее слушался. Вернувшись в свою пустую и темную палату, Кузнечик сразу лег спать. Этот вечер стал вторым счастливым вечером в Могильнике. Одно было плохо. Где-то взаперти сидел одинокий Волк.
Утром сестра была подчеркнуто холодна.
— Весь вечер бесился, как дикарь. В чужой палате, — выговаривала она, заталкивая Кузнечику в рот ложку с кашей. — Ни режима, ни ужина. Видела я, что вы там сотворили. Настоящий свинарник. Фу!
Кузнечик жевал и думал, что Рыжую никто не кормит с рук и что Смерть, конечно, тоже ест сам, но, может быть, с ними делают что-то другое, еще более противное. Сестра ворчала и хмурилась, а потом вдруг застыла с ложкой в руке:
— Кто же тебя водил в туалет? Или ты не ходил? Так и терпел весь вечер?
— Я ходил, — удивился Кузнечик. — Мне Рыжая помогла.
Ложка упала на одеяло, а сестра Агата воздела руки к потолку и издала очень странный звук. Кузнечик с интересом наблюдал за ней.
— Тебе! Большому мальчику! Девочка помогала в таком деле! Какой позор! И ты так спокойно об этом говоришь?
Лось вошел очень вовремя, чтобы услышать про ужас и позор.
— Что случилось? — спросил он.
Сестра сделалась еще злее:
— Ни капли стыда у этих детей нет. Хуже животных!
Кузнечик хмуро смотрел на размазавшуюся по одеялу кашу.
— Чего вы кричите? Как будто вы мне не помогаете.
Сестра булькнула горлом.
— Я — женщина! — сказала она. — И медицинская сестра!
— Еще хуже, — заметил Кузнечик.
Сестра Агата встала.
— Ну хватит. Я иду к доктору. Пора уже кончать с этими безобразиями. Вы — воспитатель! Вам должно быть стыдно за своих воспитанников!
Дверь за ней захлопнулась, но Кузнечик успел услышать начало монолога о том, что полагается делать с такими воспитателями, как Лось. Окончания он не услышал. Лось салфеткой счистил с одеяла кашу и грустно посмотрел на Кузнечика.
— Малыш, по-моему, сестра Агата в тебе разочаровалась. Ты слишком откровенен.
Кузнечик вздохнул.
— Мы погасили свет, чтобы я не стеснялся. И она и не смотрела вовсе. Что тут такого плохого?
Лось потер лоб.
— Вот что, — сказал он, — давай договоримся, про свет ты упоминать не будешь. Хорошо?
— Хорошо, — послушно согласился Кузнечик. — Не буду.
Он задумался.
— Я испорченный, да?
— Нет, — сердито сказал Лось. — Ты нормальный. Будешь доедать?
Кузнечик скривился.
— Понятно, — вздохнул Лось. — Я не настаиваю.
— Волку тоже такую дают? — начал Кузнечик издалека.
— Всем дают одно и то же. Если они не на специальной диете.
— Можно мне к нему сходить?
— Это вопрос не ко мне, а к главному врачу.
— Ему сейчас рассказывают, какой я испорченный, — сказал Кузнечик. — Что у меня нет стыда. Всем об этом рассказывают, и все возмущаются.
Лось менял местами приборы на подносе.
— Скажи, Лось, — Кузнечик попытался поймать его взгляд. — Волк — он тоже «не жилец»?
Лицо Лося пошло пятнами, глаза сердито вспыхнули:
— Кто тебе сказал такую ерунду?
— Тогда почему его не выпускают?
— Он проходит курс лечения.
— Ему здесь плохо, — сказал Кузнечик. — Он не может тут больше быть.
Лось смотрел в окно. Он был ужасно усталый. Вокруг рта глубокие складки. Кузнечик впервые задумался о том, сколько Лосю лет. Что он, наверное, намного старше его — Кузнечика — мамы, и что седых волос у него больше, чем неседых, а когда он чем-то расстроен, то лицо кажется еще старше. Раньше такие мысли Кузнечику в голову не приходили.
— Я говорил с главным врачом. Волка скоро выпишут. Они не для своего удовольствия его здесь держат. Ты уже взрослый, должен понимать такие вещи.
— Я понимаю, — сказал Кузнечик. — Так мне к нему можно?
Лось посмотрел на него как-то странно.
— Можно, — сказал он. — Но с одним условием…
Кузнечик радостно взвизгнул, но Лось поднял руку.
— Подожди. Я сказал: с одним условием. Тебя переведут к нему, и вы останетесь вместе до выписки, если ты сможешь заставить его делать все, что велит доктор. Никакой беготни, никаких подушечных боев и никаких игр, кроме тех, которые разрешат. Сможешь?
Кузнечик нахмурился.
— Не знаю, — сказал он уклончиво.
— Тогда не о чем говорить.
Кузнечик думал. Сможет ли он заставить Волка делать то, чего Волк не захочет? Или наоборот, не делать чего-то? Это было трудно представить. Волк никого не слушал, не станет слушать и его. Но ночью он плакал, как маленький, из-за того, что хотел выйти из лазарета. Волк бы и сам делал все, что надо, если бы верил, что его отпустят. Просто он больше не верил.
— Я согласен, — сказал он, завозившись под одеялом. — Только если ты дашь мне слово, Лось. Поклянешься, что его отпустят.
— Клянусь! — сказал Лось.
— Тогда пошли! — Кузнечик вскочил на постели и запрыгал от нетерпения. — Пошли скорее, пока он не умер от тоски!
— Погоди, — Лось дернул его за ногу, и Кузнечик шлепнулся на подушку. — Подождем доктора и сестру.
— Скажи Лось, а Смерть когда-нибудь выпишут? А Рыжая — такая девочка — она «жилец»? А старшеклассника Белого ты знал?