– Извини, – вставил Ральф. – Я бы и без записки зашел.
– Когда? – пятнистые глаза Акулы негодующе вспыхнули. – Завтра? Послезавтра? Я требую уважительного отношения. Или убирайтесь все к чертям. Я здесь хозяин! Так или не так? – Директор замолчал, тяжело вздыхая в стакан.
Ральф украдкой посмотрел на часы. До конца последнего урока оставалось меньше двадцати минут, а ему хотелось успеть в шестую до того, как Псы разбегутся по всему Дому. Значит, сразу после ухода учителя.
– Ты, – Акула поставил стакан на пол и понуро обвис в кресле, – самый стоящий воспитатель в этой дыре… Все бросил и сбежал на Большую Землю. Оставил нас на порезание и сбежал.
– Никто никого не собирается резать.
– Это ты так говоришь, – скрипучий голос Акулы будто засыпал уши мягким песком. – Только ты так говоришь. – Он понюхал свою ладонь и нахмурился.
Ральф терпеливо ждал. Директор не был пьян. Он пребывал в состоянии, которое некорректные воспитатели называли «месячными». Сейчас с ним не имело смысла спорить.
– Я очень болен, – сообщил вдруг Акула, пристально глядя Ральфу в глаза. – Никто не верит, но скоро все убедятся.
Ральф изобразил озабоченность:
– Что за болезнь?
– Рак, – мрачно сказал Акула. – Так я полагаю.
– Надо провериться. Это серьезно.
– Не надо. Лучше оставаться в неведении. Если меня убьют, я избегну долгой и мучительной смерти. Это утешает. Но совсем чуть-чуть.
– Убить тоже можно по-разному.
Акула вздрогнул.
– Да уж. А еще можно наговорить больному человеку гадостей вместо того, чтобы попытаться его утешить.
Акула посидел с видом умирающего, потом взглянул на часы и нервно закопошился.
– Ох… Сегодня ведь футбол. Черт! Совсем из головы вон! – он вскочил и оглядел кабинет. – Все выключено. Остался свет. И дверь.
Пошарил по карманам.
– Пообедаешь со мной?
– Нет. Очень устал с дороги. Пожалуй, лягу спать.
Взяв протянутые ему ключи, Ральф погасил свет. Акула любовался им с порога.
– Хорошо, что ты вернулся. Завтра с утра начнем вводить в курс дел. Этот пятимесячный отпуск тебе еще выйдет боком.
– Не сомневаюсь.
Заперев дверь, Ральф передал связку директору. Тот начал ей побрякивать, выискивая ключ от своей спальни.
– Почему Лорда забрала мать? – спросил Ральф.
– Уже знаешь, – восхитился Акула. – Как всегда. Только приехал – а уже все знаешь. Я всегда говорил, что ты не совсем нормальный. В хорошем смысле, конечно.
– Почему она его забрала?
Акула наконец нашел ключ и тщательно отделил его от связки, чтобы не перепутать с другими.
– Потеряла доверие. Мы плохо приглядывали за ее парнем. Так она выразилась. Что ему вреден здешний климат. Красивая женщина. С ней трудно спорить. Я и не пытался.
– Она его домой взяла?
– Не знаю. Это не мое дело. Я не спрашивал.
– Она могла поменять школу… Если ее не устраивала здешняя.
Возле столовой их оглушил пронзительный звонок. Ральф невольно поморщился. Акула посмотрел на него с презрением, как опытный морской волк на ушедшего на пенсию и потерявшего форму моряка.
– Расслабился, – констатировал он. – Обленился! А я-то ставлю тебя в пример молодым.
Не переставая ворчать, он поднялся по лестнице. Ральф постоял на площадке, глядя ему вслед, и вернулся в коридор.
В шестой никогда не бывало тихо. Даже когда все молчали, ухо улавливало еле слышное гудение, похожее на работу спрятанного в стене мотора. Тот самый невидимый пчелиный рой…
Он вошел, и голоса смолкли. Псы загасили плевками сигареты в ладонях, попадали с подоконников, откатились к стульям и попробовали включить тишину. Тогда он услышал застенный гул: шепот их мыслей, не выключавшийся никогда, – их было слишком много. Песню шестой комнаты. Они были ярко одеты – не как Крысы, но близко к тому – цепляли глаз всплесками алых рубашек и изумрудных свитеров, но стены класса сочились тускло-серым пластилином, замыкая их в непроницаемый прямоугольник, не пропускавший воздуха, и окна казались приклеенными к этой серой массе картинками.
Закрыв за собой дверь, он сразу почувствовал, что в этом вакууме трудно дышать и двигаться, что потолок нависает слишком низко, а стены смыкаются, сливаясь с полом и потолком, и давят резиновой серостью… в которой можно увязнуть, как насекомое, и когда войдет кто-нибудь другой, ты уже будешь ее частью, росписью, неразличимой среди других каракулей, мертвым экспонатом шестой.
– Я хочу поговорить с новым вожаком, – сказал он. Подождал, пока стихнет кашель подавившихся дымом и добавил: