– Кто это, пап? – спросила она. – И где это ты?
– Экспедиция, – коротко бросил отец, – Средняя Азия. Видишь, барханы?
Барханы она не разглядела, но их можно было легко представить.
– А этот парень? Твой друг?
– Это Юрка, – сухо ответил отец и вышел из комнаты.
Юрка. Но почему так коротко и так загадочно?
Да, интересно, надо расспросить, что же случилось с этим Юркой, а то все покрыто мраком. Может, Ася знает?
Но Ася от ответа ушла. Да, она знает, что был такой институтский друг. Он погиб или умер, точно она не помнит. Шуру не стоит теребить – не хочет рассказывать, значит, не надо. И зачем отцу лишний раз нервничать? Ася есть Ася – «зачем отцу лишний раз нервничать». Повезло папе с женой.
И про деда и бабку Юля узнала поздно, лет в семнадцать.
Деда забрали в тридцать восьмом, обвинив в госизмене и работе на вражескую Японию. Боже мой, какой бред! Посадили по пятьдесят восьмой, что означало расстрел. В конце пятидесятых реабилитировали, но кому от этого стало легче?
После ареста мужа бабушка замолчала. Просто перестала разговаривать. Хозяйство по-прежнему вела – а как же, сын, старая мать, – по-прежнему ходила в магазины, стояла в очередях, отоваривала талоны. Что-то готовила, стирала, мыла полы. Но все молча, ни слова.
В полной тишине проходили эти страшные годы. Врачи утверждали, что, возможно, она когда-нибудь заговорит, потому что нет органических поражений, молчание – реакция на стресс и арест мужа. Но бабушка так и не заговорила.
В пятидесятых, получив постановление о реабилитации Евгения Евгеньевича Ниточкина, бабушка покончила с собой – на ее тумбочке нашли пустой пузырек от снотворного.
Отец рассказывал, что прекрасно помнит день, когда пришло постановление.
Не выпуская бумагу из рук с утра до позднего вечера, она так и просидела за столом весь день, не вставая даже в уборную. А когда наступила ночь, поднялась, убрала письмо в ящик, пошла к себе и выпила снотворное. Наутро сын нашел ее мертвой.
– Я понимаю, почему она это сделала, – глухо сказал отец. – Это письмо о его невиновности ее доконало. Они признали его невиновным. А разве в этом можно было сомневаться? Мама точно не сомневалась. Просто этим перечеркивались все законы мироздания и миропорядка – был рожден человек, рожден в муках, по-другому и не бывает. Человек рос, развивался, учился, много учился. Стал большим ученым, приносил пользу стране и науке. Был честным и порядочным, не интересовался политикой, не вступал в сговор с властью, никуда не лез, ни в чем не участвовал, только работал. В том числе, чтобы не чокнуться. Женился по большой и светлой любви, родил сына. Брился с утра, ел яичницу, надевал костюм, целовал жену и ребенка и спешил на работу, которую обожал. Закончив работу – никогда вовремя – спешил домой, к семье, к любимым и родным, к жене и сыну. На семейный ужин за круглым столом. Ужин скромный, но разве это главное? Главное, что они вместе, здесь, за столом, в Мансуровском, в его доме, где он родился, где старый диван, на котором он любит читать, где люстра с синими стеклянными висюльками, старая, еще бабушкина. И огромный буфет, чего только туда не уместилось! Не о крупах речь, не о варенье и не об ополовиненных жизнью сервизах – двое взрослых или трое-четверо детей туда спокойно умещались, ты представляешь?
Человек счастлив, он знает, что такое ощущение дома, он родился и вырос в этой квартире. А потом здесь родился его сын Саша. А потом родятся его дети, а потом Сашины внуки. Правда, он всего этого не увидит. Но пока он счастлив. Или почти счастлив, потому что понимает, что не все так прекрасно, как бы хотелось, не все. Но надо жить, любить жену и сына и приносить пользу стране. Стране, где не все так прекрасно…
Я часто думаю – все ли они понимали? Я про интеллигенцию, поколение моих родителей. Думаю, да. И все-таки старались быть счастливыми. Я помню, как они отмечали праздники, как накрывали столы, как собирались родные и близкие люди, единомышленники, цвет нации, гордость страны, истинная интеллигенция. Нарядные, пахнущие духами женщины в пестрых платьях. Солидные серьезные мужчины в костюмах. Закусывали, выпивали, спорили, смеялись, пели под гитару.
Так будет всегда, такой миропорядок. Для этого и была дана жизнь, для этого они получали образование, совершали открытия, влюблялись, рожали детей.
А потом его просто убили. Его, его друзей, коллег и их жен. Легко и просто, без настоящего следствия и настоящего суда. Убили, как вошь, комара. И ничего не стало – ни семьи, ни работы. Все рухнуло. Не стало его жены, его красавицы жены, его молодой и прекрасной Наташи. В два дня она превратилась в немую старуху. В два дня! И все остальное исчезло: планы, замыслы, вся жизнь. Его молодая жена осталась вдовой, а малолетний сын – сиротой. Жизнь обесценилась, понимаешь? Вся жизнь, и ее, и его. Мать жила только ради меня, – задумчиво сказал Александр Евгеньевич и добавил: – Да нет, не жила, разве это была жизнь? Просто пыталась хоть как-то удержаться на этом свете. Понимала: не будет ее – меня заберут в детский дом. А этого она допустить не могла. Странным образом не отобрали квартиру. Думаю, просто забыли. Хотя они мало что забывали, но здесь пропустили. Квартира ладно, главное – маму не посадили! Это действительно было везением. Нет, пару раз вызвали. Но тогда она уже онемела. А что взять с немой? Ну и оставили в покое. Сломали жизнь, но не отняли. Благородно… – грустно усмехнулся отец. – Да, и еще, – добавил он. – У моей матери, твоей бабки, был младший брат Костя, красивый, талантливый парень, ученый-физик. Его тоже взяли, правда в начале сорокового. Каким-то невозможным образом мама узнала, что Костя в лагере. А потом он попал в шарашку. Выжил, вернулся в сорок девятом беззубым инвалидом и стариком, его никто не узнавал. Родная сестра не узнала, ты представляешь?