– Уходи из моего дома! – Стефан вскочил как-то странно, ноги врозь. – Вон отсюда! Куда ты метишь, я с самого начала подозревал… Вон куда меня отсылаешь… Ты враг! Но по-твоему не бывать! Чтобы я отступил, да никогда!
Не говоря больше ни слова, Матей вошел в комнату, медленно пересек ее. „Ты смотри куда заворачивает, ты смотри!" Теперь он должен был вести себя спокойно, хотя и рисковал получить удар в спину. Безумный страх в глазах Стефана жег ему затылок, он не удивится, если останутся следы – красные пятнышки; это тот самый страх, о котором он говорил Василу. На пороге он остановился, обернулся. Стефан был в двух шагах, следовал за ним по пятам. Будто замышлял убийство. Что делать? Все же Матей прошел через прихожую, весь в мурашках, но с окаменевшей душой – так себя чувствует дерево, застывшее перед ударом небесной молнии. Но ничего не случилось, выбрался во двор. Было абсолютное безветрие, и ему показалось, что деревья и кусты затаили дыхание. Подумать только: он вел себя со Стефаном по-разному – сперва хорошо, потом плохо. Но и в начале его тоже ненавидели. К такому человеку нет дороги… И какой опасности он подвергал себя в его одиноком доме все это время! Эта мысль сковала его, и он не смог сделать следующий шаг. Но тут же услышал, как в замке повернулся ключ, как повернулся ключ в его сердце, понял, что еще что-то удерживает его – тоска, что не смог остаться, что не выдержал… (Еще в комнате он увидел связку ключей и услышал, пока был в доме этот щелкающий звук по крайней мере три раза: Стефан запер и балконную дверь, двери комнаты и кухни, может быть, – даже туалета. Дверь во двор – последняя, будет заперта – и в дом уже не войти.) Еще несколько шагов, сделанных будто через силу. Два желания, уничтожающиеся взаимно, – остаться и убежать, они сплели рога над пропастью… (Рога желаний.) Тонкая опора уже дала трещину… В такое мгновенье все казалось нереальным! Стефан молчал, Матей тоже, они шли очень медленно, один за другим; связка ключей не звякала – на нее повлияло безветрие, царившее в природе.
На улице, за деревянной калиткой, Матей оглянулся в третий раз – калитка отделяла его от Стефана, а в руке бывшего хозяина, словно миниатюрное дуло, его подстерегал последний ключ. Пока бренчал замок, они смотрели друг другу прямо в глаза. В то самое мгновение Матей почувствовал и увидел – мое периферийное зрение, нет, мое кожное зрение, приобретенное здесь, – высокий тополь покачивается! За пределами двора воздух двигался! Безветрие, что за магия… Какой другой знак явственнее указал бы ему на сумасшествие этого человека, заточившего себя между домом и калиткой? „Сюда ты больше не проникнешь", – говорили глаза Стефана. Матей оглянулся и почувствовал, что за ним наблюдают: из кустов торчала кошачья голова, на морде, как показалось ему, было написано изумление. „Теперь жди чего-нибудь еще…" Поднял неловко плечи, словно извиняясь, и пошел. Со стороны Стефана ни звука, но он знал: тот проводил его пожеланием свалиться по дороге.
Улица. Каблучки, брюки из темно-красного бархата – эти следы могли бы довести его прямо до ее дома. Да и помнит ли его еще кто-нибудь? София, что его там ждет? Будет ли все как раньше, или ему придется расплачиваться за свое короткое бегство? „Однажды уходя, не возвращайся… Увидят ли, что ты назад идешь, твою, как мяч, пинают люди слабость… С тобой покончено…" Вот, оказывается, как пишутся стихи.
На этот раз он увидел человечка издали… понял, что ждал его, даже подумал: „я рисую его своей душой, но кто дарит ему плоть?" Его душа, в которой снова гонялись друг за другом два взаимоисключающихся желания… „Добейся, сапожник, почти забытой мною благодати, нет… пусть тебя тоже ждет провал!" Мне будет легче, если я узнаю, что и кто-нибудь другой…
(Едва ли он смог бы объяснить, как уберегся, почему не угодил ногой в яму; с уверенностью сомнамбулы ступал по крохотным островкам, с интересом и удивлением смотрел на приближающегося человечка.)
И вот они снова в двух шагах друг от друга – известный режиссер и сапожник. Какой-то житель квартала последней автобусной остановки крикнет с издевкой: „смотрите, с кем собирается заговорить наш карлик" и начнет помирать со смеху… Но для трав и деревьев, для кустов и кошек, солнца и неба в их встрече нет ничего особенного.
Сапожник отвесил свой последний поклон. Дома ли хозяин? Матей молча кивнул; тот учтиво предложил свою помощь – автобусная остановка еще далеко, он знает короткую дорогу… (Матей понял сразу: ямы, гипс, без поддержки опасно.) Да нет, это ни к чему, да и хозяин, может, пришел не надолго, уедет в город. „Но ваша любезность тронула меня…" Глаза Матея – пораженного в который раз собственными словами, встретились со спокойными глазами сапожника; и оба увидели поляну, где ягненок играет с волком, а слон со щенком. Пережили это и в следующую же минуту расстались.
Ничего в тот момент не могло быть интереснее, чем встреча Стефана с человечком, но Матей шел и не оборачивался. Мог бы, конечно, сказать: „Ну хорошо, я подожду пока вы договоритесь", мог бы постоять на улице и узнать все. Но он был достаточно интеллигентным, чтобы понять, что ему с сегодняшнего дня запрещено.
37
Утомительное волочение гипса, потерянная привычка ходить подолгу… Под конец Матей уже думал только о том, как успокоить дыхание, как выдержать. И лишь когда плюхнулся на сиденье автобуса – на самое переднее, справа от шофера, снова начал замечать окружающее. Рядом ревели машины, по небу полз самолет… Жизнь, увиденная сквозь стекло, похожа на кино. А может, и в самом деле, это было кино. Он увидел автоинспектора, остановившего водителя, как они жестикулируют. Увидел два столкнувшихся автомобиля, убранных на обочину, неподалеку паслись овцы. Первые многоэтажные жилые дома – нереальные, устрашающие объемы среди ровного поля. Прикрыл один глаз – нужно было время, чтобы привыкнуть, – потом другой. Веки опускались с комической последовательностью… Летящий автобус был тоже кино, а он – героем, в сознании которого отражается мчащийся мир.
– Но…
Что-то осталось: не образ, не форма – за веками только искрилась белизна, как будто он держит зажженную лампу перед глазами. Это было не увидено, тем более не услышано или почувствовано, это было его представление о нежности, о зефире, который струится теперь вдали от него. Все тает, и хорошее, и плохое, словно ничего и не было – „как много „будто" и „словно" танцуют в вихре вокруг меня" – оно одно остается, ему нет имени, оно не определимо. Обопрись на его хрупкую верхушку, Матей, приподнимись, посмотри, пока она не сломалась, на тот дом, каким ты увидел его вчера вечером – простой и неброский на вид, но с ярко-красными отблесками в окнах – и ты поймешь… греха не существует. То нежное течение постоянно уносит его, только отблеск – след его. Стефан, его лицо, походка, слова, его поступки…..Я и мои поступки…" Мы невинны, и у каждого так. Грех всегда улетучивается, превращается в зефир и уходит прочь. Разве мы виноваты, что безобразие у нас в крови? Как справиться с ним за одну коротенькую жизнь? „Разве меня вообще спросили, стыдно ли мне, что я таким родился?" Плохое исходит от нас, это верно, но на самом деле никто не поступает плохо! Эта мысль изумляет только поначалу… Раз он, Стефан, пришел в этот мир, значит – он нужен, как нужен шакал или какое-нибудь хищное насекомое. Может быть, на свете нет ни добра, ни зла, мы должны принимать мир таким, каков он есть. Ну, разумеется, прикидываться возмущенными иногда просто обязательно…
Он смотрел через окно совершенно спокойно. Невероятно красивая девушка в брюках из темно-красного бархата остановила элегантную „Ладу" и села в нее. Он увидел модно подстриженный затылок хозяина машины, его длинную сигарету с золотым ободком. Какое великое кино…
Он снова прежний веселый Матей – немного циник и богема, немного бабник, талантливый и неустойчивый; верно, он помнит нежное течение, светло-красный отблеск, но вообразил себе, что они существуют, чтобы очищать его от вины. Он вообразил себе, что греха нет. Выдумал, как и каждый, оправдание для себя, чтобы жить. Остальное забыл – границу и как беспрепятственно перешел через нее. Тишину. Оскорбленную землю – может быть, он и занялся бы ею, но надо было научиться как…
Научиться? Время, да, время. Все легко, трудно только удержать его.