Здесь, в этом доме, понял: душу нужно уметь ждать, она подаст свой знак. Если перегрузишь ее, она ничего не примет, пережитое покинет тебя, не оставив следа.
Ходил в лес с собакой – безымянной до сих пор. Мысль о наименовании, об определениях теперь уже отталкивала его. Определения выявляли человеческую неуверенность – давайте классифицировать этот враждебный мир, чтобы обезвредить его, вырвать жало его таинственности. Матея не интересовала и порода собаки, не интересовало ничто, что могло бы занять его внимание, помешать им постигать друг друга.
(У него были, конечно, колебания в эти дни: собирался дать собачке подходящую к ее росту нежную кличку, удобную, чтобы называть ее и коротко, и длинно. Как-никак она провела два вечера в его комнате – тихо вошла и легла на ковер, помогла избавиться от страха, будто темнота уничтожает круг тишины, а утро может и не наступить. Ее белизна и взгляд говорили о связи с неразгаданной тайной: здешний день и здешнее солнце могут уменьшаться до размеров отдельного существа, растения и даже листочка.)
Они прошли через двор Стефана – много фруктовых деревьев, в основном – груши, кое-где посажена клубника, тыквы, салат, огурцы, горох. Ему показалось, что его встречают и провожают безразличные глаза, пока отсутствовало какое бы то ни было отношение к нему. Задняя калитка, просительно наклоненная вперед и вся ржавая, напоминала человека с согнутыми и также проржавевшими от ревматизма коленками. Такой человек постоянно стремится к дому, к стулу, к кровати; калитка добиралась откуда-то к дому Стефана, но так и осталась здесь, в пятидесяти метрах от цели, не в состоянии достичь ее. Медленно, неловко, уколов все десять пальцев, Матей раскрутил проволоку, которой та была привязана к деревянному колу.
За калиткой проходила земляная, но неразбитая дорога. За ней был лес. Он поглотил белую собачку сразу, а режиссер остановился и огляделся. Дома, заборы, телевизионные антенны (если они были) прятались в зелени, под ее бескрайним покровом. Ничего лишнего, ничего внушающего беспокойство. (Однако звук радио остался в сознании Матея как опасность, которая подстерегает его.) Он мог последовать за… своей собачкой. Подумал так час назад – „моя собачка, моя собачка", тогда животинка эта помахивала хвостиком – в знак, что служит ему, так показалось, в знак принадлежности. (В мире принадлежания испокон века принято считать, что наивно благорасположенные могут легко и без труда привыкать к узде и даже желают ее… Это та благодарность, которую они регулярно получают.) Не обнаружил собаки, обшарив взглядом лес, стало больно, понял, что пустил к себе белую скитающуюся душу, не принадлежащую никому. Она была гостьей Матея. Слово „гостья" показалось ему святым. Выгнулось дугой, словно мост между прошлым миром и этим. Тишина, солнце, сосны – мнимо обособленный круг, кажущаяся незаинтересованность в происходящем за пределами прекрасной зелени; его жена, а очень давно – и две другие исключительные женщины, его дети, все они были обитателями пространства за этими пределами, и вместе с тем – замечательными гостями его жизни, это второе он ощутил благодаря тому, что окружало его сейчас… Какое благородное, деликатное, но решительное вмешательство! Он, Матей, всегда доказывал, что его одаривают незаслуженно, и гости неизменно уходили. Ему напоминали с молчаливой настойчивостью: ничья душа не может быть собственностью! Он оставался слепым и глухим.
Углубился в лес, от дороги его отделяло уже метров двадцать. Шел очень медленно. И в самом деле, зачем ездить в Тибет или на Гренландию. Их великое молчание окружало его и здесь. Что еще могли делать вершины сосен, как не поддерживать связь с ними, не вдыхать и распространять их мудрость? Тишина, молчание. Разве это не одно и то же? Нет, для него нет. В гигантской и всеобъемлющей тишине молчание шептало древним голосом, более древним, чем жизнь, голосом, дошедшим из времен, когда один лишь ветер веял.
Кто-то приблизился почти бесшумно. Матей вздрогнул. (Легкий треск в сердце, словно переломилась веточка.) Белая собачка. Проследил ее взгляд и увидел белочку: она быстро исчезла, утонула в солнце. (Едва уловимая мысль, мысль рассеянного человека.) Но оставила приятный след.
10
Хозяин привозил продукты вовремя, как договаривались. Сначала оставлял их на кухонном столе. Однажды открыл дверцу холодильника и увидел, что тот переполнен.
– Ну и ну, – удивился он, – да ты не ешь ничего! Воздухом что ли живешь, или кто еще еду тебе носит? Ее уплетаешь, а моя – для издевки…
– Не понимаю, – сказал Матей, – кто еще мне еду принесет? И зачем?
Стефан промолчал. Переложил пакеты в холодильнике, засунул и новые. Потом вынул листок, весь заполненный цифрами.
– Ты мне должен одиннадцать пятьдесят.
Матей с готовностью достал деньги. Но почему взгляд Стефана застыл? В кухню вошла белая собачка, она повела носом, видно, соблазненная запахом колбасы.
– Не люблю собак, – напомнил ему хозяин. – Заразу разносят, огород топчут… Ты ее не выгонишь?
– Огород топчут? Этими маленькими лапками?
– Разлягутся, где заблагорассудится.
– Это дружок мой. – Матей не хотел понимать, чего ждет от него хозяин. – Твоя работа здесь – немного огурцов, немного клубники – разве не забава для тебя?
– Ты с ума сошел! Я ведь говорил: труд, труд и труд! Для забав у меня времени нет.
– Да, знаю.
Матей произнес эти слова мягко: чтобы не тревожить человека, внушить ему потихоньку… мол, не стоит больше строить коридоры, лестницы, комнаты…
– Если я выручу левов шестьдесят на овощах – и то немало, – объяснял хозяин. – Хоть покупать их не надо. Через три года пойду на пенсию, больше сажать буду. Фрукты – разговор особый, иной год по триста банок закатываем. Имеет для нас значение этот двор.
Шестьдесят левов, половина месячной платы. Дом действительно в отдаленном месте, жить в нем трудно. Почему же Стефан не радуется по-настоящему, что нашел квартиранта? Злится из-за собачки, хотя видит, что Матей одинок… „Плохо я знаю людей…" Глядя на хозяина (он обиженно укладывал в авоську какие-то свои пакеты – „забава, ну и ну, забавляемся мы тут с Любой, будто нам делать нечего"), режиссер продолжал удивляться: почему между ними нет контакта, почему каждый раз, когда он начинает говорить откровенно, его слова встречают чуть ли не с негодованием? Что мешает? Мысль о деньгах, убеждение Стефана, будто артисты много зарабатывают? Действительно ли, деньги так много значат для людей? По всей вероятности, так, но и здесь скрывалась странная двойственность: встреться они на улице (в случае, если не были бы знакомы), прозвучи случайная фраза „Смотрите, смотрите, этот знаменит, богат, фильмы делает", и теперешний его хозяин посмотрел бы на него с уважением; но их свела жизнь, и все поводы для уважения превратились в поводы для раздражения.
Матей опустил голову и увидел чистые собачьи глаза. „Будто мысли читает, будто обвиняет меня." Улыбнулся ей незаметно, только уголками губ. Нехорошо, если им овладели плохие мысли, нехорошо укорять Стефана. Это почтенный человек, вечно усталый, очень скромный в одежде, а, вероятно, и в еде, не говоря уж о развлечениях. Руки его огрубели не от чего-нибудь, от работы. (В данный момент Матей следовал извечному методу оценки.)
Пока еще мало прожил в этом доме. Многие и того не сделали. Не надо его винить, не надо ему напоминать, что и извечный критерий – своеобразный институт, который может закоснеть. Его внешние признаки иной раз доказывают, что ценности повторяются, иной раз скрывают, что они изменились. А новые ценности могут оказаться и нехорошими вовсе.