Глава 1. Мой мир
В детстве я имела твердое представление об окружающем мире. Верила, что в нем нет ничего уродливого и опасного, но полно необычных и жутко интересных вещей, настолько привлекательных, что так и тянет повесить их на стену в рамке. Ну еще бы, ведь свои сведения я черпала из старых выпусков журнала «Нэшнл джиографик», продающихся по двадцать пять центов штука в магазине секонд-хенд на нашей улице. Этих журналов с колоритными фотографиями под золотистой обложкой у меня накопилась целая стопка. Я держала их на тумбочке рядом с кроватью и читала при всяком удобном случае, особенно когда у нас в квартире становилось слишком шумно и хотелось отвлечься. Мир накатывал на меня, праздничный, блестящий, как серебристая волна, что омывает набережную в Гаване, или сверкающие под солнцем снежные склоны в Аннапурне. Мир был племенем пигмеев-лучников в Конго и зеленой геометрией чайных садов в Киото. Он был катамараном под желтым парусом, плывущим среди айсбергов в Северном Ледовитом океане.
Мне было девять лет, и я жила в городке Силван-Лейк, на берегу плейстоценового озера длиной шесть миль, в штате Альберта. Если долго-долго ехать от нас по бурой канадской прерии к югу, то рано или поздно увидишь на горизонте знаменитые небоскребы Калгари, к северу – нефтяные вышки Эдмонтона, а если к западу – Скалистые горы. В июле и августе город наводняли приезжие. Они плавали на лодках или рыбачили, забрасывая удочки прямо с крыльца арендованных коттеджей. В центре города была пристань, маяк и парк развлечений. Туристы катались на гигантской спиральной водяной горке и бегали в лабиринте из раскрашенной фанеры. Все лето в городе не смолкал детский смех и жужжание моторных лодок.
В Силван-Лейк мы поселились недавно. Раньше мы жили в Ред-Дире, соседнем городке в пятнадцати минутах езды отсюда, но потом мои родители развелись, и мама решила перевезти меня и моих двоих братьев в Силван-Лейк. С нами приехал Рассел, ее бойфренд, и его младший брат Стиви. Нас часто навещала многочисленная родня Рассела. В дни зарплаты съезжались его дядьки и кузены, устраивали вечеринки и оставались у нас еще на несколько дней, оккупируя нашу гостиную. Я помню их объятые сном лица, их длинные смуглые руки, свешивающиеся во сне с наших кресел. Мама называла Рассела и его родню «нейтивы», а люди в городе говорили, что они индейцы. Мы занимали одну из квартир в доме на четыре семьи, с крутой крышей и потемневшими от времени деревянными балконами. Квартира находилась в полуподвале, куда редко заглядывало солнце. Из наших узких окошек был виден лишь кусочек парковки и зеленый мусорный ящик.
Мама, любившая все яркое, броское, повесила в нашей новой ванной штору цвета морской волны, а свою кровать застелила канареечным покрывалом. В гостиной у старого дивана стоял ее велотренажер. Люди часто засматривались на мою маму. Она была высокая и стройная, с короткими темными волосами, пышными благодаря химической завивке. На ее худом лице влажно блестели большие карие глаза, выдававшие в ней чувствительную романтическую натуру, подверженную внушению. Пять дней в неделю она надевала белое платье с красным кантом и уезжала в Ред-Дир, где работала кассиром в супермаркете «Фуд-Сити». Вечером она возвращалась, везя целую упаковку сока, который покупала со скидкой, положенной сотрудникам. Мы клали пакеты в морозильник и после школы ели сок ложками, как мороженое. Иногда она привозила остатки выпечки в пластиковой коробке, датские булочки и липкие эклеры, оплывшие после целого дня лежания на витрине. А еще видеокассеты из проката, которые мы никогда не возвращали.
Рассел не имел постоянной работы. Время от времени он заключал контракт сроком на несколько недель или месяцев с фирмой «Хай Три», где ему поручали обрезать деревья вблизи линий электропередач за городом. Он был тощий, как гончая, носил темные волосы до плеч, украшая их по бокам перьями. В свободное время Рассел щеголял в алых или бирюзовых рубашках тонкого шелка. На его левом предплечье синела самодельная татуировка в виде птицы, раскинувшей крылья, – орел или, возможно, феникс. Краска начинала стираться, превращаясь в синеватое пятно, и казалось, что кожа в этом месте принадлежит другому человеку, гораздо старше. Расселу было двадцать один год, а моей маме – тридцать два.