Не успели мы подойти к воротам дома, где жила семья Амануддина, его многочисленные родственники выскочили навстречу, шумно нас приветствуя. Мужчины, женщины, дети – несколько десятков человек. Женщины целовали меня в обе щеки, мать Амануддина, в парандже цвета индиго, взяла меня за руку. Все роились вокруг Амануддина и его сына. За оградой обнаружилось целых три глинобитных дома под соломенными крышами, широких и приземистых, плюс флигель, служащий для всей семьи. Вечером после ужина мать Амануддина отвела меня в комнату с матрасом на полу и зажженной свечой на подоконнике. Старуха двигалась бесшумно и безмолвно. Она успела снять паранджу, обнажив впалые щеки и седые волосы, заплетенные в две длинных тонких косы. На полу лежала стопка вязаных шерстяных одеял с яркими узорами, предназначенных для того, чтобы уберечь меня от ночного холода, – таких тяжелых и толстых одеял я еще не видела. Мать Амануддина на минуту исчезла и появилась вскоре, неся на серебряном подносе чайник и блюдо сладостей. Когда она вышла, я встала у окна, глядя на широкое небо и огромную бледную луну. Неужели я правда в Афганистане? Просто не верится! Потом я увидела густые розовые кусты, росшие вдоль стены. Алые розы, пышные, крепкие, стояли, широко открытые, и тоже смотрели на луну – совершенно так, как рассказывал мне Амануддин.
На шестой день моего пребывания в Кабуле похитители Клементины Кантони освободили пленницу. Неизвестно, что этому способствовало, но только министр афганского правительства утверждал, что ее освободили без выкупа и ни один из террористов, находящихся в тюрьме, не был освобожден взамен.
У посольства Италии Кантони печально помахала рукой в телекамеры и скрылась внутри, дабы провести свою последнюю ночь в Афганистане под надежной охраной военных. А наутро она улетела в Италию, почти ничего не рассказав о том, что с ней произошло.
В тот день, когда ее отпустили – 9 июня 2005 года, – я о ней не думала. Признаться, я нечасто вспоминала о похищенной итальянке с тех пор, как приехала в Кабул. Итак, я, по своему обыкновению, отправилась на прогулку. Доехав на такси до центра, пошла бродить по гигантскому оптовому рынку, распростершемуся, точно осьминог, во все стороны по обоим берегам реки Кабул. Я купила пластиковый стаканчик со смесью изюма, кураги и фисташек в медовой воде и ела ее ложкой. В одной из лавок, куда я зашла, продавалось мыло. На обертках была изображена женщина, но только лицо ее закрасили черным маркером. Таковы законы фундаментализма, которые навязывал Талибан. Были запрещены любые изображения творений Аллаха, потому что фундаменталисты воспринимают это как вызов Творцу. Это мне объяснял Амануддин. Например, можно рисовать или фотографировать машину, дом, но человека или животное – нельзя. Праздность считается одним из самых страшных грехов. Вот отчего несколько лет назад талибы, придя к власти, взорвали две античные статуи Будды в городе Бамиян, что вызвало возмущение во всем мире. Я хотела купить такой кусочек мыла на память, но мне вдруг стало жутко смотреть на это черное лицо, и я вышла из лавки, ничего не купив.
Я бродила в толпе, рассматривала товар на прилавках, на одеялах, постеленных прямо на земле, – сухофрукты, пирамиды специй, одежду из полиэстера, – как вдруг что-то твердое больно вонзилось в спину, точно меня ударило током. Я резко обернулась, едва не вскрикнув от боли. У моего плеча стоял молодой человек – судя по безумно вытаращенным глазам, наркоман. Я поняла, что он сует мне под ребра ствол, скорее всего пистолет.
– Я убью тебя. Давай деньги! – отчетливо проговорил он мне в ухо.
Все закончилось быстрее, чем я успела полностью осознать случившееся. Я механически протянула ему кошелек – там было около трехсот долларов мелкими купюрами, примерно половина суммы, что у меня оставалась до конца путешествия, и он растворился среди толпы. Меня пробил озноб. Я стояла на месте как вкопанная. Мимо спешили женщины, низко склонив голову под паранджой, мужчины толкали свои велосипеды. Я заплакала – первый раз за многие месяцы или даже годы. Я чувствовала себя совершенно беспомощной. Все инстинкты покинули меня, я могла только плакать. Мой головной платок и моя короткая абайя не помогли мне слиться с толпой. Все понимали, что я чужая, иностранка. Я стола и всхлипывала, что со стороны, наверное, выглядело по-детски нелепо, но я не могла ничего с этим поделать. Впервые в жизни мне вдруг захотелось домой, к маме. Мне захотелось оказаться на знакомой улице, в месте, где я своя. Вокруг стали собираться любопытные. В конце концов кто-то привел солдата афганской армии, и он нашел таксиста, который согласился подвезти меня бесплатно.