И мы начинали вспоминать нашу жизнь до войны.
Любимов до войны жил в Сызрани, работал киномехаником, ездил с кинопередвижкой по колхозам.
— Такую работу поискать и не найти отродясь нигде и никогда, — хвастал он. — Я всегда в курсе всего самого интересного, потому что нет на свете ничего интереснее кино, а я смотрю, случается, в день и по три, и по пять фильмов, как же иначе?
— Не надоест смотреть одно и то же? — спросил его Семечкин.
Он решительно замотал головой:
— Ни в жизнь! Веришь, я, к примеру, «Бесприданницу» раз двадцать смотрел. И каждый раз, как запоёт Алисова «Нет, не любил он», каждый раз плакал, вот такими слезами…
— Наш лейтенант говорил, что тот, кто плачет в кино или над какой-нибудь жалостной книгой, тот, выходит, жестокий человек, — сказал Семечкин.
— Да я, милый, если хочешь знать, жука навозного, и того пальцем не трону, не то чтобы ещё какую-нибудь букашку обидеть. Не говоря уж о человеке. У меня, знаешь, какое сердце жалостливое? Это надо уметь меня довести до злости, очень даже надо уметь!
— Немцы сумели, — вставил Белов.
— Это да, — согласился Любимов, — это они сумели. Много старались, зато своего добились, я на них теперь такое зло имею, что, как говорится, ни пером описать…
Я узнала, что у Семечкина в Костроме остались родители и сестрёнка. Что после войны, как вернётся домой, он непременно первым делом найдёт себе невесту и женится в добрый час, и свадьбу сыграет, самую что ни на есть шумную, на весь город. У Любимова была жена, с которой он, по собственным его словам, прожил «без году неделю». У Белова было двое детей — близнецы. Мальчик и девочка, примерно моих лет.
Любимов и Семечкин стали называть меня Аней или Анечкой. А Белов называл меня Нюрой. Так звали его дочь.
КАК ЛЮБИМОВА ВЗЯЛИ ДОМОЙ
Однажды, когда я в очередной раз пришла в госпиталь, в коридоре, возле палаты, мне встретился Любимов, он стоял у окна с какой-то женщиной.
— Ну, Аня, сейчас я тебе такой кинофильм продемонстрирую!
И подтолкнул вперёд женщину в синей кофте. Она протянула мне большую, жёсткую на ощупь руку.
— Это моя жена, — с гордостью произнёс Любимов. — Вот ведь какая, разыскала, поехала, ни на что не поглядела: ни на бездорожье, ни на свою работу, ни на что…
— Будет тебе, — низким, медленным голосом сказала жена. — Ну чего ты в самом деле…
— Сам начальник госпиталя подарил мне целую неделю отпуска, — сказал Любимов. — Вот ведь какая она у меня!
— Кто — она? — спросил Семечкин.
— Жена, кто же ещё, — радостная улыбка не переставала светиться в глазах Любимова. — Она прямо так вот сразу вопрос ребром: дескать, хотите, чтобы он окончательно поправился, чтобы принёс пользу Родине, так дайте ему дома побыть, непременно дайте! Ну, наш полковник в ответ только головой кивнул: дескать, чего с вами поделаешь, всё одно, любого переговорите…
— Уж так любого, — возразила жена.
— Вот и всё, — сказал Семечкин, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему в окно рукой.
«ВОЙНА — НЕ РОДИМАЯ МАТУШКА»
— Вот кончится война, женюсь, возьму себе красавицу, ни в сказке сказать, ни пером описать… — мечтал Семечкин.
Белов прищурился:
— На войне всяко может статься. Может, и не вернёшься домой обратно…
— Ну что ж, — Семечкин попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. — Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем…
— А ты, милок, видать, ехидный изрядно, — сказал Белову новый раненый, занявший койку Любимова. — Дальше, как говорится, некуда…
Новый раненый — фамилия у него была Сизокрылов — был с виду типичный старый вояка, какими их представляют иной раз в кино: коренастый, крепкий, на лбу и щеках — крутые морщины… У него было сквозное проникающее ранение в область лёгкого, и лежать ему предстояло никак не меньше трёх месяцев.
Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.
— Чем же я ехидный? Просто знаю, что это такое, война: не родимая матушка, не родная сестра…
— Это верно, — согласился Сизокрылов.
— Всё может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться — вернёшься вот таким, как я…
— Лучше не надо, — быстро проговорил Семечкин. — Лучше уж пусть сразу пуля скосит…
Сказал и осёкся. Вдруг понял, кому он это сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повёл.