С изысканной любезностью уверенного в себе светского человека Реджинальд Кларк кивал в ответ на приветствия, сыпавшиеся на него со всех сторон. Подчеркнуто вежливо он раскланялся с молодой женщиной, чьи глубокие синие глаза, устремленные на него, светились ненавистью и восхищением.
Женщина не ответила на его молчаливое приветствие, но продолжала пристально смотреть ему вслед; на ее лице читались отчаяние и неистовство: так, наверно, проклятая душа в чистилище смотрит на шествующего мимо Сатану в его царственном великолепии.
Реджинальд Кларк хладнокровно следовал меж участников веселого застолья; по-прежнему улыбаясь, любезный, спокойный. Однако на память его спутнику пришли какие-то слухи о безумной любви Этель Бранденбург к этому человеку, от которого она и сейчас не могла отвести глаз. Ее страсть явно была безответной. Хотя, возможно, так было не всегда. Было время в ее жизни и карьере — несколько лет назад в Париже, — когда, если верить сплетням, она тайно вышла за него замуж, но вскоре развелась. Однако толком ничего про это известно не было, поскольку сами они хранили упорное молчание относительно своей прошлой семейной жизни, если таковая вообще имела место. Тем не менее, было очевидно, что гений Реджинальда Кларка полностью затмил ее талант художника, поскольку все картины Этель, написанные после того, как они расстались, выглядели бледными копиями ее прежних творений.
О причинах их разрыва можно было лишь гадать. Однако то, как общение с Реджинальдом Кларком повлияло на эту женщину, ясно говорило о его необычных способностях. Когда-то он вошел в ее жизнь, и — о, чудо! — мир, запечатленный на ее полотнах, засиял множеством цветов и оттенков. Он ушел из ее жизни, и с ним с ее холстов ушло сияние красок — подобно тому, как на закате угасают в облаках золотистые лучи солнца.
Ореол славы вокруг имени Кларка частично объяснял секрет обаяния его личности; однако даже в кругах, где литературная слава не открывает перед человеком все двери, он мог бы, если захотел, очаровать решительно всех. Изысканный, утонченный и проникновенный, он уже давно завладел арсеналами мудрости средневековых диалектиков и софистов. (Многие годы спустя, когда фортуна отвернулась от него и его имя уже не упоминалось без издевки, о нем по-прежнему вспоминали в нью-йоркских гостиных как о человеке, который довел искусство беседы до совершенства.) Даже обычный разговор за обедом с ним стоил иной лекции по гуманитарным предметам.
Удивительное умение Кларка поддерживать и направлять беседу могло сравниться только с его блестящим стилем. Сердце Эрнеста Филдинга учащенно забилось при мысли о том, что ему выпала честь впредь жить под одной крышей с единственным писателем современности, который способен придать английскому языку все богатство, силу и строгую музыку литераторов елизаветинской эпохи.
Реджинальду Кларку были подвластны многие инструменты. И скромная лютня трубадура, и мощный орган Мильтона были одинаково послушны его прикосновению. Разносторонность являлась его отличительной чертой — и в этом была его сила. Стиль Кларка обладал и изысканной строгостью греческой мраморной колонны, и капризной вычурностью эпохи Ренессанса. По временам казалось, что его крылатые слова слетают на страницы, словно ангелы в стиле барокко. Порой же от его стиля веяло вечным спокойствием суровых пирамид.
Мужчины вышли на улицу. Реджинальд поплотнее запахнул свое длинное пальто.
— Буду ждать тебя завтра в четыре, — сказал он.
Его голос был глубоким и мелодичным.
— Я буду точен.
Голос юноши слегка дрожал.
— Я с нетерпением буду ждать; ты меня заинтересовал.
Юноша покраснел от этой похвалы признанного арбитра литературного изящества.
Едва заметная улыбка пробежала по губам его собеседника.
— Я рад, что мои работы заинтересовали вас, — пробормотал молодой человек.
— Я считаю их весьма примечательными. Однако сейчас, — Кларк извлек часы, настоящее произведение ювелирного искусства, — я вынужден распрощаться с тобой. Мне пора.