Не нашедший на родине достойного — по его мнению — применения своим способностям, Фирек-старший решил попытать счастья в Новом свете, куда ранее перебрался его старший сын Франк, рожденный вне брака. В ноябре 1896 г. Луи переехал в Нью-Йорк, где занялся журналистикой и обустройством нового дома. 30 октября 1897 г. лайнер «Августа Виктория» доставил туда же Лауру с сыном, которые в сведениях о прибытии уже числятся гражданами США. Жизнь среди рукописей и корректур продолжалась, причем подросший Сильвестр не только помогал отцу вести корреспонденцию, но сам писал заметки и даже полноценные статьи в местную немецкоязычную прессу. 12 мая 1898 г. в нью-йоркской газете «Das Morgen Journal» появилось его первое стихотворение — патриотический отклик на войну с Испанией.
Английским языком младший Вирек, ставший «Джорджем», овладевал «с нуля». В школе он оказался никудышным учеником почти по всем предметам, но добился признания как поэт: класс доверил ему произнести благодарственную речь на церемонии выпуска и спел кантату на его слова. В сентябре 1902 г. его приняли в городской колледж Нью-Йорка. «Я ничему не научился и ничего не знал, — рассказывал он много лет спустя. — Мне удалось окончить колледж благодаря силе обстоятельств и снисходительности учителей… Я провалился по физике, математике, начертательной геометрии и другим наукам, но заслужил — возможно, благодаря признанию моих литературных склонностей — такое же снисходительное отношение, какое сейчас колледжи проявляют к спортсменам. Однажды мне засчитали экзамен, на котором я, кажется, даже не присутствовал, за то, что я написал презрительный сонет об этом предмете».
Тяга к словесности была у Джорджа Сильвестра в крови, но литературная ориентация оказалась неожиданной — по крайней мере, для родителей. Думаю, они все же не читали его повесть «Элеонора, или Автобиография вырожденки», написанную в шестнадцать лет и оставшуюся неизданной. Посвященный Эмилю Золя как автору «Нана» манускрипт на немецком языке содержал описание всех известных сочинителю — на тот момент из книг — форм разврата, через которые последовательно проходит героиня, чуждающаяся лишь «нормального» секса. Через полвека автор подарил «Элеонору» Альфреду Кинзи, в институте имени которого в Блумингтоне она хранится до сих пор.
В колледже Вирек приобщился к «тайнам пола» и к «цветам зла». Кумирами стали По, Бодлер, Россетти, Уайльд и Суинберн, по стихам которых он изучал английский язык и поэтическое мастерство; среди немцев он отметил лишь Гейне, Ницше и «лесбийскую» поэтессу рубежа веков Мари-Мадлен. «Уайльд великолепен, — записал юноша в дневнике. — Я восхищаюсь им, нет, обожаю его. Он так утонченно нездоров, так изящно ужасен. Я люблю всё ужасное и порочное. Я люблю великолепие упадка, всю красоту разложения». Впечатлением на всю жизнь осталась встреча с лордом Альфредом Дугласом, который через тридцать пять лет в адресованном Виреку инскрипте на сборнике своих сонетов упомянул «очень приятные воспоминания о нашей первой встрече в Нью-Йорке в 1901 году» а в письме к его биографу Элмеру Герцу назвал собеседника «необыкновенным, блестящим молодым человеком, с которым, несмотря на его возраст, можно было говорить о литературе и обо всем остальном».
Первая книга Вирека «Стихотворения» (Gedichte; 1904) на немецком языке увидела свет, когда автору еще не исполнилось двадцати. Восторженное предисловие к ней — по-английски — написал его ближайший друг, поэт и филолог Людвиг Льюисон. Дружба молодых людей, как писал биограф Вирека, стала «лирической, напряженной, трудной, слишком глубокой для спокойствия и благополучия обоих. Льюисон посвящал стихи беспечному юноше с золотыми волосами. Он воспевал его благосклонность. В самом подлинном смысле он был страстно влюблен в Вирека». Льюисон рассказал об этом в автобиографии «Вверх по течению» (1921): «Я оказался захвачен слепой и болезненной страстью. Все задавленные чувства моего мучительного отрочества, все мысли и поступки, скованные ложными ограничениями, зацвели теперь лихорадочным цветом. Была зима. Белая и тихая зима. Забавляясь причудливыми фантазиями, мы называли нашу страсть «розами в снегу». Я совершал все экстравагантные и нелепые поступки. Я ничего не знал о жизни, о человеческой природе. <…> Страсть была порочной и причинила мне неописуемые мучения, но, по счастью, оказалась смешанной с любовью к литературе и со жгучим, хотя и не всепоглощающим увлечением. В ней не было ничего ни от падения, ни от вырождения. Я не горжусь ей, но и не стыжусь ее. Оглядываясь назад, я вижу, что она странными нотами вплелась в неизбежную музыку жизни — ни хорошую, ни плохую, ни правую, ни неправую. Теперь мы оба женаты и, встречаясь как добрые друзья, с улыбкой вспоминаем прошлое — настолько давнее, что оно кажется сказкой, — когда мы причиняли друг другу радость, боль и слезы».