Ему хотелось кричать. Комната поплыла у него перед глазами. Наверно, он спит. Да, это сон. Лица слушателей, огни, Реджинальд, Джек — все это фантасмагория сна.
Возможно, он долго болел. Возможно. Кларк читает пьесу вместо него. Он не помнил, чтобы записал ее. Но возможно, он заболел после того, как завершил работу над ней. Какие только шутки не шутит с нами память! Но нет! Это не сон, и он не был болен.
Он больше не мог выносить ужасной неопределенности. Натянутые нервы должны получить какую-то разрядку, иначе у него будет приступ. Он повернулся к другу, который слушал с напряженным вниманием.
— Джек, Джек! — прошептал он.
— Что?
— Это моя пьеса!
— Хочешь сказать, что это ты вдохновил Реджинальда на нее?
— Нет, это я написал ее, точнее, собирался написать.
— Эрнест, очнись! Ты что, спятил?
— Нет, серьезно. Она моя. Я говорил тебе — помнишь, тогда, когда мы возвращались с Кони Айленд, — что я пишу пьесу.
— А-а-а, но не эту же самую пьесу.
— Именно эту. Я задумал ее, я практически ее написал.
— Жаль, что Кларк задумал ее раньше.
— Но она моя!
— Ты хоть что-нибудь говорил ему о своем замысле?
— Ни слова.
— Ты не оставлял рукописи в своей комнате?
— Я, собственно, не написал ни строчки. Я еще не начал писать.
— Зачем человеку с репутацией Кларка заниматься плагиатом и красть твою пьесу, написана она или нет?
— Не вижу ни малейшей причины. Но…
— Тсс…
Их шепот уже вызвал свирепый взгляд сидевшей перед ними дамы.
Эрнест вцепился в край стула. Он должен держаться за что-то реальное, иначе его унесет в туманное море смутных страхов.
А может, Джек прав? И он действительно сходит с ума?
Нет! Нет! Нет! Тут должна быть какая-то ужасная тайна, но какое это теперь имеет значение? Что теперь вообще имеет значение?
Эрнест чувствовал себя как корабль, блуждающий в тумане.
Впервые друг, к которому он обратился за поддержкой, не понял его.
Глаза юноши наполнились горькими слезами.
И над всем этим звучал мелодичный, с богатыми интонациями голос Кларка.
Эрнест слушал, как другой человек читает его собственную пьесу. Ужасающая фантастичность сцены ввергла его в транс. Он видел, как создания его воображения проходят перед ним в шутовском хороводе; так человек в ночном кошмаре видит, как из-за двери высовывается усмехающееся лицо двойника.
Все они были здесь. Безумный король. Хитрые придворные. Печальный принц. Королева-мать, которая любила шута больше, чем своего царственного супруга, и плод их постыдной связи — принцесса Мериголд, создание из солнечного света и греха.
Действие стремительно развивалось, Тень надвигающейся смерти окутала дом короля. Под страшной пыткой, в агонии, старый шут сознался. Без колпака с бубенцами, в кровавом венке, он был так патетичен и забавен, что принцесса Мериголд не могла удержаться от смеха сквозь слезы.
Королева тоже присутствовала, дрожащая и бледная. Без единого слова жалобы, она смотрела, как умирает ее возлюбленный. Меч палача отсек ему голову. Она покатилась к ногам короля, который оттолкнул ее к Мериголд. Маленькая принцесса поцеловала ее и накрыла искаженное ужасной усмешкой лицо желтой вуалью.
Стихли последние слова.
Аплодисментов не было. Только молчание. Все были потрясены. Подобное ощущение люди испытывают там, где веет дыхание Бога или вдохновленного им гения.
Юноша откинулся на спинку стула. Холодный пот заливал глаза, в висках пульсировала кровь. Ее прилив заглушил пронзительный вопль напряженных нервов, на время притупив сознание и боль.
XII
Ночь как-то прошла — в горьких страданиях, но прошла.
Губы Эрнеста запеклись, бессонница оставила темные круги вокруг глаз, когда на следующее утро он встретился с Кларком в кабинете.
Реджинальд сидел за письменным столом в характерной позе, подперев голову рукой и пронзительно глядя на юношу.
— Да, — заметил он, выслушав рассказ, — это удивительный психический феномен.
— Вы не можете представить себе, насколько реальным все это выглядело для меня. — В голосе юноши звучала горечь, у него все еще был потрясенный вид. — Даже теперь мне кажется, будто я чего-то лишился; какая-то мысль, которую я никак не могу вспомнить, — продолжал Эрнест.