Проходящая мимо девушка кокетливо взглянула на него. Эрнест не отреагировал. Даже улыбнуться казалось ему чрезмерным усилием.
Так он лежал часами. После полудня он с огромным трудом стряхивал дремотное настроение и заставлял себя сменить легкомысленный пляжный наряд на обычный костюм светского человека.
Эрнест остановился в фешенебельном отеле. Внезапная удача — литературная поденщина, за которую неожиданно хорошо заплатили, — позволила ему на какое-то время предаться блаженному безделью, не думая о необходимости зарабатывать деньги.
Одна статья, на счет которой он испытывал сомнения и под которой неохотно поставил свое имя, принесла больше, чем дюжина изысканных сонетов.
«Определенно, — размышлял он, — социальная революция должна начаться сверху. Какое право имеет какой-нибудь каменщик быть недовольным, когда он зарабатывает в неделю даже больше, чем я за свои стихотворения».
Произнося этот внутренний монолог, он вошел в ресторан. Все как обычно; изыскано накрытые столы, изыскано одетые женщины.
Обед уже был в самом разгаре. Пробормотав извинения, он сел на единственно свободный стул по соседству с юношей, который напоминал хорошо одетую куклу. С легкой скукой Эрнест осматривался по сторонам в поисках более приятных лиц, как вдруг его внимание привлекла сидящая напротив женщина. На ней было шелковое платье с затейливым кружевным воротником, открывавшим тонкую шею. Изысканность платья смягчалась подчеркнутой простотой ее прически — густые каштановые волосы были собраны в один тяжелый узел. Она не смотрела на него, но что-то в повороте головы показалось Эрнесту знакомым. Когда она, наконец, взглянула на него, он чуть не выронил бокал: это была Этель Бранденбург. Она заметила его удивление и улыбнулась. Когда же она заговорила, он, услышав мягкие интонации, понял, что не ошибся.
— Скажите, — задумчиво спросила она, — вы тоже меня забыли? Все они забыли.
Эрнест поспешил заверить ее, что не забыл. Он теперь вспомнил, как был представлен ей несколько лет назад в доме Уолкхэма, когда он, еще совсем юный студент, был удостоен чести присутствовать на одном из знаменитых приемов, устраиваемых мастером. Тогда она казалась очень уверенной в себе и счастливой, совсем не такой, как те женщины, которые пожирали глазами Реджинальда в ресторане на Бродвее.
Тогда Эрнест был рад знакомству и считал, что ему повезло. Он столь много слышал о ней, что ему казалось, будто они знакомы много лет. Ей тоже было легко с ним. Никто из них тогда не произнес имя Реджинальда Кларка. Однако именно это имя и сознание того, чем он для них является, связало их души воедино.
XIV
Прошло три дня с момента их встречи. С каждым часом они становились все ближе друг другу.
Этель сидела в плетеном кресле и механически чертила зонтиком круги на песке. Эрнест сидел у ее ног, обняв руками колени, и пытался поймать ее взгляд.
— Почему ты так упорно добиваешься моей любви? — спросила она с полунасмешливой улыбкой, с какой тридцатилетняя женщина обычно принимает ухаживания юноши. В такой улыбке всегда есть доля неискренности, однако это всего лишь защитная реакция против любовного напора молодости.
Иногда случается, что мольба в глазах юноши и кипение крови преодолевают насмешливое превосходство женщины; она слушает, влюбляется и… проигрывает.
Этель Бранденбург слушала Эрнеста, однако мысль о любви пока еще не завладела ее сознанием. Эрнест интересовал ее постольку, поскольку был юн, и его голос трогательно дрожал, когда он говорил о своих чувствах. Но, пожалуй, больше всего ее привлекало то, что он близко знал человека, все еще владевшего ее сердцем. Таким образом, вопрос был с ее стороны не более чем игрой.
Почему он добивается ее любви? Эрнест не знал. Возможно, это была непреодолимая потребность в ласке, которая так роднит поэтов с домашними котами. Но что он мог ответить? Вежливые банальности были неуместны между ними.
Кроме того, он знал, какова бывает плата за любовные связи. Женщины склонны рассматривать любовь как тонкую нить, которая тянется в бесконечность. Это может дорого обойтись; это может стоить нам самого ценного, единственного, чего нельзя вернуть, — времени. А для Эрнеста время означало творчество; о деньгах он не заботился. Господь одарил его способностью слагать стихи; лишь в промежутках, свободных от творчества, он мог прислушиваться к голосу сердца — это самый странный часовой механизм, который отсчитывают время не минутами и часами, но рождением и смертью любви.