— Во все века были гиганты, которым предопределено достичь величия, недоступного людям в их естественном развитии. Очень многих людей еще в детстве посещают различные видения, и они стремятся воплотить их в жизнь. Из камней воображения они строят дворец в царстве реальности, пытаясь осуществить свои мечты, порой чудовищные и неисполнимые. Большинство терпят неудачу и, падая с заоблачных высот, уже не могут подняться. Некоторые преуспевают. Это избранные. Это может быть Сын плотника, который на тысячелетия дал людям Закон Жизни, или простой Корсиканец, под орлиным взглядом которого рушатся земные царства. Однако чтобы выполнить свою миссию, они должны обладать стальной волей и мудростью сотен людей. Из стали они черпают волю, а из сотен умов — мудрость. Божественные посланцы, они появляются во всех сферах жизни. Властелины, в чьей воле находятся мир и война, они покоряют моря и открывают новые континенты. Без посторонней помощи они осуществляют то, что непосильно целым народам; подобно титанам, они тянутся к звездам и преуспевают там, где терпят неудачу миллионы людей. В искусстве они открывают новые эпохи, создают новые стили и направления. Их устами говорит Бог. Гомер и Шекспир, Гюго и Бальзак — все они, словно линзы, собирали рассеянные лучи тысяч слабых источников света и разжигали огромное пламя, которое, как гигантский факел, освещает путь человечества.
Этель потрясенно смотрела на него.
Реджинальд замолчал, утомленный; свет в его лице погас. Однако и теперь он казался воплощением силы, одновременно ужасной и величественной. Этель осознала всю грандиозность его теории; но душа женщины восстала против чудовищной несправедливости в отношении тех, чей огонь потух, как это случилось с ней, чтобы поддержать чужое пламя. И тут из бокала с вином на нее словно взглянуло бледное лицо Эрнеста.
— Жестокость! Какая жестокость! — воскликнула она.
— Ну и что? — спокойно заметил Реджинальд. — Да, у кого-то отнимают их силу, зато человечество продолжает свой триумфальный путь.
XXI
За откровениями Реджинальда последовало долгое молчание, нарушаемое лишь услужливым официантом. Чары были развеяны; они обменялись ничего не значащими фразами. Мысли Этель вновь и вновь возвращались к тому, что так и не было произнесено. Реджинальд ничего не сказал о воздействии его разрушительной силы на ее собственную жизнь и на жизнь Эрнеста Филдинга.
Наконец, испытывая некоторую робость, она решилась коснуться этого предмета.
— Ты сказал, что любил меня.
— Да.
— Но тогда почему?..
— Это сильнее меня.
— Ты хоть когда-нибудь пробовал сопротивляться этому?
— Много ужасных ночных часов я провел, пытаясь бороться с этим. Кстати, я просил тебя, чтобы ты меня оставила.
— О! Но я любила тебя!
— Ты не слушала меня, не хотела вникать в мои предостережения. Ты оставалась со мной, и постепенно твоя творческая сила иссякала.
— Но что, черт возьми, могло тебя привлечь в моих скромных работах? Что особенного ты нашел в моих картинах?
— Они были нужны мне, как и ты. В твоих картинах что-то было, возможно, богатая цветовая гамма. А потом, прямо на твоих глазах, цвета на полотнах поблекли, но они проявились в моей прозе. Мой стиль стал еще более ярким, в то время как твоя измученная душа тщетно пыталась вернуть кисти то, что было безвозвратно утрачено.
— Почему ты мне ничего не сказал?
— Ты бы рассмеялась мне в лицо, а этого я не хотел. К тому же, я надеялся — пока не оказалось слишком поздно, — что смогу контролировать свою таинственную силу. Однако, в конце концов, я понял, что она сильнее меня. Неизвестный бог, чьим орудием я являюсь, в своей мудрости наделил меня силой, которая мне неподвластна.
— Но зачем, — возмутилась Этель, — нужно было выбрасывать меня, как поношенную одежду, как шлюху, которая уже не доставляет наслаждения?
Ее затрясло при воспоминании о том, как тогда, несколько лет назад, Реджинальд холодно и вежливо сообщил ей, что она больше ничего для него не значит.
— Закон жизни, — ответил Реджинальд, и в его голосе прозвучало что-то, похожее на печаль. — Закон моей жизни. Наверно, я должен был бы пожалеть тебя, но твои страдания были для меня постоянным упреком и лишь вызывали раздражение. С каждым днем ты все меньше значила для меня, а когда я выжал из тебя все, что мне было нужно, ты стала для меня чужой, все равно, что мертвой. У нас больше не было никаких общих интересов; поэтому я понимал, что отныне наши жизни должны протекать в разных сферах. Помнишь день, когда мы распрощались?