Но не лучше ли, не разумнее ли оставить фантазии и обратиться к свидетельству очевидца?
Крестный мой Иван Дмитрич так рассказывал.
– Сколько лет стояла Мало-Садовая, а такого – нет, не видывала. С утра – столпотворение вавилонское. На извозчиках подкатывают и на собственных. О ту пору у нас в городе всего-навсего четыре автомобиля насчитывалось – и что же? – можешь себе представить, два на Мало-Садовой побывали! Событие! Гран буффон! Спешите видеть!
День же выдался, доложу я тебе, – вва! – Иван Дмитрич поцеловал кончики пальцев. – Благорастворение воздухов и так далее. К тому же воскресенье, оркестр духовой музыки – это ли не приманка!
– А вы-то, крестный, сами, – глупо спросил я, – вы-то сами побывали на открытии?
– Я?! – словно бы обиделся крестный и, порывшись в ящике письменного стола, извлек оттуда почтовую открытку, на коей Анатолий Леонидович был изображен в торжественном черном сюртуке и с лентой с регалиями через плечо. – Я! Ха-ха! Потрудись-ка, моншер, взглянуть, что тут написано…
Он пощелкал ногтем по карточке. Я прочитал: «Его высокоблагородию И. Д. Грецкову для постоянного свободного входа в музей». И подпись: А. Дуров.
– Я, братец, туда уже к восьми прибыл. Собрались, натурально, самые близкие – Чериковер, Кедров, кое-кто из циркистов приехали, разумеется. На верхней веранде как бы наблюдательный пункт у нас получился. Барышни же, Анатошка, те – вниз-вверх по лестнице, то в сад убегут, то опять на веранду. Развлечение, конечно, еще бы…
Нуте, из дам Елена Робертовна, само собой, королева бала, – ах, моншер, какая женщина! – расфуфырена – фу ты, ну ты, тюрнюры, шиньоны и прочее, модная картинка, одним словом, ароматы, лориганы… Парижский шик, тре мутар, передать невозможно!
В девять музыканты пришли. Их разместили в беседке, у нижнего фонтана. Ну-с, фонтан этот сам по себе чрезвычайно красив – диковинные, редчайшие раковины, цветные камни на дне, все это не раз описано в литературе. Однажды даже столичный писатель приезжал, Б. Б., и тоже описал. Вы, молодежь, конечно, не знаете Б. Б., а между прочим, бойкое перо, цветисто писал, сейчас уже так не умеют… Его особенно черепахи забавили в фонтане: у каждой на спинке надпись «Г. Д.», и он, представь себе, тотчас угадал, что это значит Государственная дума… А? Прекрасный, обаятельный господин, его дуровский пеликан за ногу тяпнул, анекдот, ей-богу! Этот факт также в литературе описан…
Так о чем бишь я? Ах, да! Музыканты.
Когда заиграл оркестр и началось обозренье, Тереза Ивановна появилась.
– Поздравляю, Тола…
Он обнял ее, поцеловал.
– Ну, мамочка, – сказал, – видишь, что мы тут с тобой натворили! Весь город у нас в гостях.
– Со мной? – печально улыбнулась. – Нет, Тола, это есть твой номер, а я…
Эх, братец, вообрази себе: музыка, флаги, в саду – публика, смех, шум… А у Терезы – слезы в глазах. Чего бы, кажется, грустить? Впрочем, это дело тонкое, ты все равно не поймешь по младости…
Ну-с, часикам этак к двенадцати и его превосходительство на своих белоснежных изволил пожаловать, господин Голиков, губернатор. В сопровождении Анатолия Леонидыча он осмотрел павильоны, с верхней веранды полюбовался прекрасным видом на усадьбу и отбыл в настроении чувств самых наипрекраснейших. Не предвидел, бедняга, что и года не минет, как в его особу бомбу метнут…
– Как?! – спросил я оторопело. – Как бомбу?
– Ну да, бомбу, что ж такого, не букет же фиялок, – засмеялся крестный. – В те времена, знаешь ли, довольно часто в губернаторов бомбочки мотали. Наш, правда, легко отделался, с другими похуже случалось. Но это – к слову, а пока слушай, что дальше-то было.
Дальше, друг мой, курьезы пошли.
Первым делом пьяненький приказчик в яму со шведскими костями упал, вообрази! Караул, кричит, помогите! Его давай из ямы тащить, а он – в крик, в брань: «Я так не оставлю! Я, милостивые государи, до самого его превосходительства дойду! Ишь, собачьих костей наклали… на каком основании!» Оказалось, вместе с музыкантами приперся. Господин Клементьев, пока до калитки волок, помял-таки его маленько. А после, рассказывают, извиняться гуляка приходил, плакал, просил шум не подымать – спьяну, дескать, простите великодушно…
Самофалов-купчина засим побывал. Приплелся с палочкой, в знаменитом своем сюртуке…
– А чем знаменитом? – спросил я.
– Да как же! Он его, сюртук то есть, тридцать лет таскал: пятнадцать, как из лавки принес, да перелицованный – еще пятнадцать… Скряга, моншер, ужас какой, это при двадцати-то миллионах, представь себе!
– Я, говорит, – вас господин Дуров, как домовладельца приветствую, потому как сам ваш сосед и также домовладелец.
– Ну, – смеется Дуров, – куда мне! У вас вся Большая Дворянская домами заставлена!
– А время? – вздыхает Самофалов. – Время-то, сударь, ох, беспокойно, того и гляди, как бы не тово… Те, – говорит, – какие на Дворянской, ненадежны, очень просто полететь могут, а этот мой, на Мало-Садовой, кильдимчик при мне останется…
Именно, братец, так и вышло. Мудрейший был старикан, царство ему небесное, как говорится.
Далее – перед Львом Толстым баталия вышла.
Скульптора Шервуда огромнейшее произведение в картинной галерее – каменная глыбища, вообрази, пудов на сорок. Нуте, публика, разумеется, вокруг, ахают, удивляются – нет, не мастерству художника, а величине: шутка сказать, экая махина!
И вот, откуда ни возьмись, – барыня. Да нет, что там барыня – монстр в юбке! Чудо-юдо! Какая-то противоестественная смесь жандармского ундера с разжиревшей монахиней… Но шелка, знаешь, перстни, браслеты и прочее… ювелирная витрина, клянусь честью!
– Безобразие! – тычет в скульптуру зонтиком. – Где Дуров? Позвать сюда Дурова!
– Сударыня? – подходит Анатолий Леонидович. – Вы чем-то недовольны, мадам?
– Убрать! Убрать немедленно! Как вы смеете держать на виду этого безбожника, этого соблазнителя! Он бунт проповедует!
А Дуров этак серьезно:
– Для вас, – говорит, – сударыня, к следующему вашему посещению упраздним-с.
Ох, и денек был!
Фабрикант Сычев автомобилем марки «пежо» всех собак взбулгачил. Под шафе, конечно. Ну, этот все к фараоновой мумии придирался, кричал:
– Земле предать! По христианскому обычаю!
Да разве все упомнишь, много всякого было.
А под вечер, когда зажглось электричество… это, знаешь ли, и описать невозможно. Феерия! Форменная феерия! Я спустился к реке, оттуда наблюдал. Боже ты мой, да неужто ж еще так недавно тут шеховцовский пустырек горбатился? Лопухи, да татарка, да осыпи глинистые, словно пьяный черт всковырял! Каких-нибудь шесть лет прошло с того дня, как появился Анатолий Леонидыч в забавном своем шарабанчике, а ведь каких чудес нагородил, нет, ты подумай только!
Да еще вникни, братец, слава-то какая нашему городу! Всероссийская, сказать не побоюсь. И уж как нам, воронежцам, ее беречь надлежит, – это ты на веки веков запомни!
А что же отец Кирьяк, позвольте спросить?
Где он? Что он? Или сей вздорный чернец уже не печется о прокорме немногочисленной братии Акатова Алексеевского монастыря?
Или вовсе нет его в сущих?
И выходит, он как бы в Лету канул, в речку забвения, ежели проще сказать.
Ну нет, как бы не так!
Мерзкий злыдень сей был живехонек и ярость свою копил неугасимо и неустанно. Он наблюдал и записывал наблюденное. На листках численника, на обороте счетов из мозгалевской лавки по соседству с перечнем отпущенных обители сельдей, круп и копченостей начертано было многое и премногое, начиная от самых давних дней, когда появилась первая запись:
«Года 1901-го
Иулия месяца 4 числа.
Охамели осабачились образованые господа.
Кабель сидить в тарантаси и сам рядушкам. От тово соблазн. Далше сшел на земь, Разговаривал с кабелем рукой махал. Кто за такой господин узнаю».
И далее, узнав, кто сей срамец, все замечал и записывал. Ничто не прошло без внимания Кирьяка. Он по крупицам, любовно собирал книгу грехов и ересей знаменитого артиста. Тут и богиня мраморная значилась как истукан, как идол богопротивный, – голая девка стоит над усадьбой в чем мать родила, бесстыдница. И мертвое тело фараоново, присланное из Петербурга в сундуке (слышно, большие деньги плачены за мертвяка), и голова с отверстой пастью, зубастой, для устрашения православных (а в зеве проклятом, сказывают, вывеска: «Ход воспрещен»).