— Ну вот, сиди здесь, читай, играй, а когда придут мои девочки, познакомишься с ними — вместе играть будете.
Оставшись один, Роман огляделся. Заставленная диванчиками, столиками, этажерками, комната казалась очень уютной. На стенах, на обоях были нарисованы девочки, катающие обручи. Девочки смеялись. Все здесь имело счастливый и веселый вид. У фарфоровой собачки на этажерке была толстенькая, сытая мордочка. Куклы были с яркими щечками.
«Вот черти», — подумал с невольным уважением Роман и принялся за осмотр игрушек.
Поднял куклу, повернул ее. Кукла раза два закрыла глаза. Нечаянно сжал ее, и кукла раздельно, так, что Роман вздрогнул от неожиданности, произнесла: «Мама».
Были тут и солдатики, и автомобиль, и барабан, даже целая обстановка для комнаты. Но все игрушки были такие хрупкие, что казалось, сейчас развалятся. Взяв паровозик, Роман легонько толкнул его. Паровозик стремительно побежал по полу, наскочил на этажерку и перевернулся. Колесико отлетело в сторону.
«Наигрался!» — испуганно подумал Роман.
Он сунул паровозик под этажерку, взял несколько книг и стал их перелистывать. Одну, другую, третью, но книги не понравились. Тогда пошел в комнаты, где работала мать. Помогал ей двигать стулья и столы, подавал тряпки и щетки.
Раза два Татьяна Павловна заходила посмотреть, как идет работа, и, смеясь, говорила про Романа:
— Старательный помощник!
Когда вечером, окончив работу, Роман с матерью собрались уходить, Татьяна Павловна вышла на кухню со свертком.
— Вот тебе, — сказала она, передавая сверток Роману. — Это котлетки, за работу. Приходи почаще помогать матери.
— Спасибо, — сказал Роман и подумал про себя: «Почему не помочь, — котлетки что надо».
МОБИЛИЗАЦИЯ
Иська, насвистывая, шел по двору. В руках у него болтались сапоги.
— Ты куда? — спросил Роман, повстречавшись.
— К сапожнику, сапоги совсем развалились…
— Пойдем вместе.
Роман любил ходить к Худоногаю, у которого часто собирались мастеровые и рассказывали разные истории. Кроме того, он редко виделся с Иськой, и ему хотелось с ним поговорить. Но Иська был хмурый и разговаривал нехотя.
У сапожника пили чай.
За столом сидели Худоногай, его жена Улита и Наркис, молотобоец от Гультяевых.
Отдав сапоги, Иська и Роман присели у стола и стали слушать, о чем говорят.
— А ты все-таки что думаешь, а? — спрашивал Наркис, с тревогой и ожиданием вглядываясь в лицо Худоногая. — Ведь не имеют правов брать, а? Ведь забраковали же.
Худоногай неуверенно пожимал плечами и, отводя взгляд, с напускной бодростью говорил:
— Не должны, если по закону.
— Не должны, — радостно подхватил Наркис. — А к чему же опять на пункт волокут?
И опять тревога сквозила в глазах Наркиса, и опять Худоногай, отводя взгляд, говорил, утешая:
— А может так. Думают, которые поправились…
Роман знал, что тревожило Наркиса. На улицах, на углах и под воротами снова расклеивали зеленые афишки о переосвидетельствовании всех забракованных при призывах. Завтра надо было идти и Наркису.
Громко и тоскливо пел самовар.
— А вы чай-то хлебайте, — шумно заворочалась Улита. — Двадцать раз не буду для вас подогревать.
— Мы пьем, Уля, мы пьем, — вздрагивая, говорил Худоногай и часто и шумно прихлебывал с блюдца желтую воду, мелко откусывая сахар.
— Ведь не за себя я, Кузьма Прохоры, — снова говорил Наркис. — Разве за себя боюсь?
Худоногай сочувственно кивал головой.
— Мать-то как же? Ты рассуди, а? Работать она не может, слепая совсем.
— Не возьмут тебя, зря беспокоишься.
— Я тоже так решаю, что не возьмут, — задумчиво тянул Наркис и вдруг, подняв голову, добавил: — А если возьмут, так я сам не пойду.
— Правильно, — сказал вдруг все время молчавший Иська. — И не ходи.
Все с удивлением посмотрели на него, а Иська, ничуть не смущаясь, стал пить чай.
— Ты, малец, помолчи, — сказал Худоногай, — без тебя решат, что правильно, что нет. Тут думать надо…
— А чего думать? — неожиданно сказал Иська, отрываясь от стакана. — Раз дядя Наркис не хочет воевать, так и не надо.
— А его и спрашивать не будут. Не он войну начинал.
— У нас на фабрике так говорят, — сказал Иська. — Войну затеяли богачи, которым она выгодна, а рабочие должны отдуваться. Вот теперь рабочие никто не хочет воевать, а их гонят, поэтому и нужно сделать так, чтобы все отказались воевать.
— Больно много знаешь, — значительно сказал Худоногай. — Только не везде разговаривай, а то уши надерут.
— Будет вам тоску нагонять, — зевнув, сказала Улита. — Заладят одно, как кукушки.
— И верно, — засмеялся Наркис. — Почитай-ка лучше стишки, Кузьма Прохорыч.
Худоногай взглянул на жену и, видя ее одобрительную улыбку, полез в стол за тетрадью.
Читал и поглядывал на Улиту. Улита была вроде цензора. Некоторые стихи она запрещала ему читать, другие слушала с улыбкой, кивая головой в знак одобрения. Худыногай читал про войну:
"Прослушав две строфы, Улита сурово оборвала мужа:
— Это брось… С такими стишками в полицию можешь попасть.
Худоногай послушно прекратил чтение и взялся за другое.
— Мой ответ любителю пить политуру, — объявил он торжественно.
Поздно вечером расходились по домам. Проедаясь с сапожником, Наркис спросил снова:
— Так не возьмут, думаешь?
— He возьмут, — уверенно сказал Худоногай.
— Возьмут, — тихо шепнул Роману Иська. — Нынче всех берут, и больных и здоровых, только бы армию пополнять.
— Откуда ты знаешь?
— На фабрике говорят, — сказан Иська. — на фабрике много чего говорят, только не все можно рассказывать, а то живо в участок попадешь.
На другой день на приемном пункте после осмотра комиссия признала Наркиса годным к военной службе и зачислила в артиллерию.
Домой он вернулся туча тучей. Через пять минут из конурки Наркиса выскочил Шкалик и стремглав помчался за ханжой, — Наркис устраивал для мастеровых прощальную попойку.
Весь вечер надрывалась отчаянно гармошка. Мастеровые орали песни, матюгались и плясали так, что сотрясался весь «Смурыгин дворец». Только Наркиса не было слышно. Наркис молча сидел у стола, то и дело подставляя стакан. Наркис запил.
— Ничего, — ревел Шкалик, хлопая его по плечу. — Не горюй. И к войне привыкнешь.
Никто из обитателей «Смурыгина дворца» не мог уснуть, но никто не решался беспокоить загулявшую компанию.
Утром кузница не работала. Перепившаяся компания провожала Наркиса на пункт. С ревом вывалились во двор.
Сзади всех шла мать Наркиса. Вдруг Наркис остановился и огляделся вокруг с недоумением, словно только что проснулся на незнакомом месте. Толпа с любопытством глядела на Наркиса, а он вдруг сбросил на снег мешок и хрипло спросил:
— Братцы! Куда же это меня?
Никто не проронил ни звука. Наркис смотрел то на одного, то на другого. Потом рванул ворот рубахи, обнажая грудь.
— За что меня, братцы! Куда же меня? — закричал он отчаянно. — Кому я мешаю?
Толпа вздрогнула и попятилась. Мастеровые растерянно смотрели на Наркиса. Шкалик, пошептавшись с товарищами, подошел к нему.
— Идем, Наркис, — забормотал он испуганно. — Ну их всех к чертовой матери.
Наркис оттолкнул его. Сорвав с головы шапку, бросил ее в снег.
— Не пойду! — закричал он, дико ворочая глазами. — Не пойду в солдаты! Пусть убьют здесь. Не пойду.
— Иди, Наркис, не буянь, — сказал кто-то в толпе.
— Не пойду, — упрямо ответил Наркис.
— Полиция возьмет. Иди лучше, — спокойно продолжал упрашивать голос.