Найджел усмехнулся, не отводя взгляда. В подрагивающем эфирном свете Эмори заметил, что волосы у него вовсе не черные, как ему казалось, а темно-каштановые, с золотым проблеском.
– Не только для этого, – сказал Найджел, потянувшись ближе. – Если ты еще не понял…
Поцелуй застал Эмори врасплох, настолько, что он тут же на него ответил, не успев ни о чем подумать. Кожа на лице горела там, где Найджел дотронулся до нее кончиками пальцев, сердце сладко сжалось, и на несколько медленных секунд Эмори стало так легко, как будто все вот-вот разрешится, обернется еще одним неспокойным сном, который наконец-то закончится хорошо. Эмори держал его, пока не стало совсем душно.
– Теперь у твоего доверия не осталось никаких “но”? – спросил Найджел, отстранившись.
Эмори улыбнулся:
– Ни малейших. Надеюсь, оно взаимно?
– Выходит, что так.
– Одним словом, это ключ, – объяснил Симон, демонстрируя свою открытую ладонь. – А замок внутри вас, мистер Редкрест. Печать хозяина, видимо, нарочно не больно сложная, чтоб без ненужных препятствий хозяина можно было сменить. Теперь точно готовы?
Эмори сдержанно кивнул, но продолжал смотреть на Симона с явной озабоченностью. Когда его холодная рука легла на грудь, к горлу подкатила мощная волна тошноты, выступил привкус желчи, и хоть Эмори не видел, как у него под кожей вспыхнула красная вереница символов, почти не отличимая зеркальная копия той, что рисовал Симон, внутри он почувствовал каждую ее черточку и завиток намного болезненнее, чем хотелось бы.
Не отрывая ладони, Симон медленно поворачивал запястье, пока не сделал полный круг; в тот же момент в ушах у Эмори что-то надорвалось и лопнуло, из горла вырвался хрип, а все тело будто сразу стало легче фунтов на двадцать.
– Любопытно… – сказал Симон, рассматривая то, что осталось у него на руке. Чернила растеклись уродской кляксой, настолько его заинтересовавшей, что он даже немного по-звериному к ним принюхался, а потом достал из кармана платок и аккуратно прижал его к ладони, чтобы как можно точнее сохранить остаточный выброс.
– И это все? – спросил Эмори, все еще пытаясь целиком прийти в себя.
– А вам что, острых впечатлений не хватило? – нетерпеливо отозвался Симон. – Все как я сказал: распечатывание – это легкая часть. Теперь мне надо временно закрепить петлю, или думаете мне вот так вот легко ее в руках держать? А вы можете идти. Водички попейте, или чего покрепче. Мы тут надолго, никуда не денемся.
Эмори оглянулся на Найджела – тот на прощание невесело улыбнулся и взял под козырек, в то время как Симон выставил Эмори из комнаты и закрыл дверь.
В нос ударил запах пыли и мокрой земли, в окна бил холодный яркий свет. Эмори рассеянно оглядел помещение, звенящее пустотой так же сильно, как и он сам.
========== 12. ==========
Когда Мона оставила его – быстро, без единого слова, убегая словно от чумы, – Ошин первым делом достал свой саквояж, намеренно убранный от чужих глаз в полку одного из шкафчиков. Хоть руки его оставались твердыми, он чувствовал себя на исходе. Он не спал всю ночь, в маниакальном порыве расходуя силу, и с трудом мог поверить в удачу, которая привела Шо прямо ему в руки. В ночной тишине и ярком свете, отрезанный от внешнего мира, пока он стоял над операционным столом в комнатке на цокольном этаже Алькенбругской академии, где студенты-магики обычно проводили практические упражнения, а выпускники могли заниматься частными исследованиями, – он был в коконе своих мыслей, и план его казался беспроигрышным. Ошин был уверен, что к утру сумеет поставить трем самым влиятельным людям в Бриелии ультиматум, и эта ошалелая самоуверенность не покидала его до самого последнего момента.
Но теперь… Теперь все казалось далеко не таким однозначным. Сорен Ван Хертен не дал ему ответа и использовал все свои дипломатические навыки, чтобы не допустить даже намека на свои следующие действия. Райво Блэквелл выглядел на удивление воодушевленным, но его воодушевление уж больно походило на радость рэкетира, который уже приготовился всадить нож в спину конкурента. Мону он вывел из себя вполне осознанно, но легче от этого не становилось.
Тревога исхаживалась по нему то жаром, то ознобом, высасывая последние остатки силы. Даже если страх был не выдуманным, даже если король в действительности посчитал, что избавиться от Ошина легче, чем делить с ним власть, и прямо сейчас Блэквелл отдает секретный указ небольшой команде самых преданных службе магиков устранить его, не могло быть и речи о том, чтобы останавливаться. Работу нужно было закончить.
Ошин вытащил из саквояжа бутыль с настойкой темно-красного цвета. Один взгляд на нее послал по телу приятный онемелый холодок. Нет, это делу не поможет. Нужно было нечто совершенно противоположное – нужно было взвинтиться до небес, вернуть ощущение целенаправленного, полубезумного азарта, пронесшего его через вчерашнюю ночь и сегодняшнее утро. Раздвинув инструменты, использованные пробирки и несколько блокнотов, Ошин нашел маленький пакет из плотной бумаги, а в нем – немного побуревший порошок.
Несколько следующих часов прошли гладко, как он и рассчитывал. На спине Шо остался всего лишь малейший след, невооруженным глазом его было не заметить. Когда он сказал ей встать – она встала. Когда подал стопку сложенных вещей и сказал одеться – она оделась. Когда сказал принести добычу, она вышла в темный коридор, передвигаясь почти беззвучно, и вернулась, держа в руке свернутую шею большой грязной крысы. В этот момент Ошин почувствовал, как последние сомнения растворяются. Понял на собственной шкуре то, о чем мог только строить гипотезы, – что влекло Анри Аматоре не одно десятилетие, и привлекло прямо к смерти; во что Генри Клейтон вцепился, не имея ни малейшего права, но в итоге кончил так же, как Аматоре. В отличие от них, Ошин владел этим по праву рождения. Годы опыта, годы жизни обрушились с него и исчезли в никуда, будто их и быть не должно было – всех этих лет подчинения и прислуживания. Мир был задуман совсем иначе, и теперь Ошин знал это лучше всех.
***
После полудня поднялся холодный ветер. Небо вычистилось, заголубело над редкими клочками облаков и осветило город равнодушным зимним солнцем. Эмори впервые с момента прибытия в Ольфсгейт видел его таким – обычным и настоящим.
Сначала он не мог отойти от дома. Больше всего ему хотелось свежего воздуха – теперь, после нехитрой манипуляции Симона, казалось, что он мог вдыхать его бесконечно, пока кислород не начинал жечь легкие. Не в силах оставаться внутри, он не придумал ничего лучше, кроме как обойти дом снаружи по периметру, изучая все вокруг своим инспекторским глазом, на минуту притворяясь, будто он снова попал в гущу полицейской рутины. Ничего не вышло. Вместо этого Эмори начал думать о том, что за люди работали здесь прежде, догадывались ли тогда, что им придется пережить, и где были сейчас? Начальник цеха, вероятно, перебрался прямиком в Алькенбруг, или Марген, или соседний Берценхоф, и завел такое же производство, а сыновья, которые его унаследуют, никогда не узнают, что где-то не так далеко кирпичным монументом стоит черновик их прежней жизни. Призрак, который никак не упокоится.
Эмори не отказался бы оказаться на их месте: не ведать о том, что судьба готовила для него что-то совсем иное, крепко стоять на ногах и быть уверенным в своем месте под солнцем. Глядя как солнечный свет с блеском разбивается о десятки окон вдоль узкой улицы, как в конце этой улицы стайка детей затеяла игру в снежки, а мимо проехала запряженная черной лошадью повозка, он на секунду забыл обо всем, что было так важно в настоящий момент, и зашагал вперед, а потом уже не смог остановиться.
Улица, сверкая вмерзшим в землю льдом, в конце концов привела его обратно к Мейер-плац. Город, как и было положено старым городам, рос вокруг храма, поэтому любая улочка рано или поздно вела к нему. На месте прежнего праздника ничего не осталось, но в такой яркий день даже пустой площадь выглядела торжественно. Эмори окинул ее взглядом, но останавливаться не стал, а пошел дальше, в северную часть города, которую еще не видел. Чем дальше он шел, тем выше становились дома, некоторые стояли особняком, других от улицы отделяли огороженные кованым забором дворики. Если раньше хоть изредка попадалась открытая бакалейная лавка, или свидетельствующее о чьей-то жизни движение в окнах, то здесь Ольфсгейт был действительно пуст.