Может быть, где-то в недрах дома сохранился радиоприемник, от которого она не успела избавиться? Может, его батарейки сохранили хотя бы немного заряда для того, чтобы поймать ближайшую станцию? Эта мысль подарила надежду, правда, совсем ненадолго. Она прекрасно знала: если приемник и был, то исчез, как телефонный аппарат и все, что несовместимо с эпохой Нельсона и Норы. Кроме того, даже если бы он каким-то чудом сохранился вместе с заряженными батарейками, то от этого все равно не было бы никакого толка: радиоволны вряд ли способны проникать туда, куда не проходит свет.
Проникать? Но сквозь что? Она нахмурилась, пытаясь во всем разобраться. Возможно, на уровне подсознания она понимает, что произошло, но подсознание не хочет мириться с неприятными фактами?
Элизабет закрыла глаза и постаралась представить себе ситуацию в виде образа.
Вначале она не увидела ничего. Потом постепенно перед внутренним взором возникла река. Широкая река, чьи воды неспешно текли меж размытых берегов. Посредине реки возвышалась скала. Камень был влажный, значит, совсем недавно его скрывала вода, но сейчас ее уровень опустился. Элизабет ждала еще каких-то деталей, но картинка не изменилась. Подождав еще некоторое время, она открыла глаза, так ни в чем и не разобравшись.
Огонь затухал, она подбросила еще поленьев. Вспомнила, что так и не позавтракала, пошла на кухню и сварила немного кофе. Подняла одну из решеток древней дровяной печи и пожарила кусок хлеба прямо на открытом огне. Еды у нее хватит, чтобы продержаться неделю – может быть, две, если расходовать запасы очень экономно. И еще у нее есть пакетов двадцать фруктового сока, им она будет утолять жажду, раз нет воды. Правда, на соке не сваришь кофе, но без кофе она обойдется. «Почему я сейчас думаю о таких глупостях?– спросила она себя. – Как будто еще важно, жива я или нет».
Позже она нашла в подвале старый топор, принесла его наверх и начала рубить мебель на дрова, как обычно сохраняя то, что старше. Точно так же она поступила с книгами – на растопку пустила издания, которые, как и отправившаяся в топку мебель, принадлежали эпохе Нельсона и Норы. Взяв в руки томик Эмили Дикинсон «Дальнейшие стихи», она на секунду замешкалась, но потом решительно положила книгу на стопку других, подготовленных для сожжения.
Она посмотрела на вольтеровское кресло и табуретку для ног. Нет, их она никогда не сожжет. Так же, как и свою кровать. Эти три предмета, вместе с часами без стрелок на каминной полке и дровяной печью на кухне,– самые старые в доме. По сути, они и есть дом.
Аккуратно сложив книги и порубленную на куски мебели возле камина, Элизабет приготовила скудный ужин. Потом села у огня с «Сонетами» Элизабет Баррет Браунинг. Всю, условно говоря, ночь она провела в вольтеровском кресле, греясь у камина, в который то и дело подбрасывала книги и дерево, и кутая ноги в желтый плед. Холод не отступал, но и не усиливался. Ветра не было, хотя, даже если бы он дул, она бы его не услышала: все звуки заглушал гул огня в камине. Потом она решила, что наступило утро, пошла на кухню и приготовила завтрак. В следующие три «дневных периода», как она решила их называть, она разломала всю оставшуюся мебель эпохи Нельсона и Норы, и сожгла вместе с книгами той же эпохи. С огромным сожалением она отправляла в камин последние томики. Ей казалось, что она разрушает не просто целую эпоху, но целую жизнь, целый образ жизни, и это разрушение было еще более ужасным из-за того, что последней она бросила в огонь книгу Эмили Дикинсон «Одинокий пес».
Она смотрела, как скручивается обложка, как чернеют страницы. «Слова, слова,– подумала она. – Твоя жизнь, Эмили, как и моя, это одни слова, слова, слова – слова, написанные в наших одиноких комнатах, в тайне, в тишине и душевных муках. А за окнами поют птицы, и влюбленные, взявшись за руки, гуляют по аллеям. О Мэтт, Мэтт, слов недостаточно, чтобы наполнить существование смыслом, слова питают душу, но сердце остается голодным; узоры, которые мы создаем из слов, это всего лишь узоры, ничего больше. Бессмысленные узоры, жизнь, которая осыпается, как осенние листья, и падает на запыленные колени смерти».
Страницы съежились, превратились в пепел, обложка рассыпалась в прах. Пламя потухло, в комнате стало темно. Дом Дикенсонов внезапно снова содрогнулся, и все вокруг озарилось светом газовых светильников. Викторианский столик с мраморной столешницей материализовался у пустой стены, на нем сияли свечи в готическом канделябре. В дальнем углу гостиной возник знакомый клавесин. Плетеные ковры с яркими узорами как по волшебству расстелились на голом полу. Под чистым свежевыкрашенным потолком засияла огнями роскошная люстра, стены и дерево посветлели, викторианская софа из розового дерева раскинулась посреди прежде пустого пространства. Молодая женщина, одетая по моде девяностых годов девятнадцатого века, сидела на софе и вязала крючком в свете лампы со стеклянным абажуром. С кухни неслись божественные ароматы, и где-то в доме музыкальная шкатулка играла «Колыбельную» Брамса.