В вечерние часы Хмаревская Падь действительно превращалась в место покинутое и забытое. Её жители уже разошлись по домам, на сытный молчаливый ужин, после которого совать носа на улицу не собирались. Кто приканчивал остаток дня за книгой, кто за уборкой, кто за стаканчиком увеселительного напитка. Потому никого, кроме меня, эти двое не встретили. Я приподнял шляпу в знак приветствия:
– Добрый вечер! До чего сегодня закат хорош! Кровит. Наверно, к непогоде.
Клара улыбнулась, и смелости у неё перед незнакомым городком прибавилось.
Рино нечего было приподнимать, потому он кивнул. По его лицу стало ясно, он понятия не имел, что должен ответить.
– А разве мы не здоровались? У автобуса? «При посадке?» — едва слышно спросил он.
– Ты чего? – толкнула его плечом Клара. – Одни мы ехали! – и уставилась на меня. – Простите. Спросонья он! Ничего не соображает!
– Не страшно! Что-то вы припозднились, – надвинул я шляпу на лоб. – Только гляньте, который час!
Согласно правилам АХИНЕЯ, рассказчик не может соваться в историю, только наблюдать. Однако и здесь есть свои лазейки, весьма полезные, должен заметить. Если от его действий сюжет не меняется, вмешательством это назвать сложно. Что было куда важнее, Клара и Рино шли вяло и уныло, чем портили всю картину. Картину, которая могла таким ходом поломать мои планы относительно повышения. Молчание – золото, но, ей-богу, не в этот раз. Ни к чему не обязывающая реплика о погоде не сразу, но оживила их. Я отошёл уже на приличное расстояние, когда за спиной послышался голос Клары.
– Там что? – Её указательный палец нацелился на башню с часами. – Ух ты! Уже без четверти девять! Не успеть ему до темноты! Зря так торопился.
Рино устало глянул на ратушу.
– Здесь раньше людей судили, а вот на площади – она там, чуть дальше – казнили. – Клара, шедшая сейчас позади, сверлила его затылок взглядом. – Когда я уезжал отсюда, ещё помост от виселицы оставался. – Так и не почувствовал ничего, шёл себе спокойненько. – Давай я тебя завтра по всем местам проведу? Заодно сделаю пару снимков... – Упрямая кладь отставала. Казалось, ещё немного – и руки Рино растянутся. – Здесь темнеет быстро.
Над городом пролетел скрежет, и Клара в ту же секунду отыскала его источник. Из-за аккуратных флигелей торчала крыша с вероятно дряхлой оттого и пепельно-серой черепицей. Пустое окно чердака взирало на улицы с пугающим голодом.
– Это ещё что? – она увлеклась настолько, что резко свернула в сторону старого дома и врезалась прямиком в Рино.
– Завтра… – повторил он, поддёргивая ближе чемоданы.
Ветерок пробежался по его волосам и обнажил не прокрашенные пряди. Клара бросилась их прятать.
– Ты чего? – Рино увернулся от её руки.
– В порядок тебя привожу, – Клара ухватилась за клок волос и вынудила несчастного замереть. – Чтобы не было видно, где я оплошала.
– А ты оплошала?
– Ещё как! Говорила же, что не умею! Надо было к парикмахеру идти.
– Не люблю незнакомцев, – забубнил он.
– Да и своих-то не жалуешь! Будь любезен, не вертись! Ну что такое?
– Делать надо было как следует, – тряхнул он головой. – Отстань! Отвяжись, говорю!
От его бурчаний Клара рассмеялась.
Хмаревская Падь, не привыкшая к движению в вечерние часы, заполнялась их шагами и голосами. Жители пялились в окна, прячась за занавесками. Приветственные взмахи и кивки Клары заставляли их морщиться и отступать в темноту комнат.
– Не очень-то они к приезжим, да? – Клара постаралась не обращать на них внимания, раз на приветствия они не отзывались, но напоследок вздрогнула, почувствовав на спине чей-то взгляд.
– Поверь, с утра только и будет, что разговоров о шумной мисс из Атиса. Мы пришли.
Рино толкнул ворота из длинных кованных прутьев с заострёнными верхушками и отошёл, предлагая Кларе пройти первой. Она замешкалась, но, распознав ухмылку на его бледном лице, приподняла подбородок и проскользнула вперёд. Тем не менее, из-за одолевшей робости по ровной тропинке она пробиралась медленнее, чем по ухабистой дороге, первые несколько секунд оборачиваясь на Рино, как будто он мог исчезнуть.
Двухэтажный дом с красной крышей величаво смотрел на них сверху вниз. Клара вдруг почувствовала себя ничтожной. С каждым шагом сердце её сжималось сильнее. Ни ухоженная светлая лужайка, ни приветливые кусты гортензий не сумели её успокоить.