— У меня было тоже так. Именно так, правда, это уже спустя несколько лет после смерти мужа…
— А ведь так бывает, — продолжала Юлия Петровна. — Кажется, нет никого дороже, ближе, и вдруг — нате вам, полный поворот на все сто восемьдесят градусов. И чужие навсегда…
Майя обняла Федю одной рукой.
— Что, замерзла? — спросил он.
— Да нет, я об тебя греюсь. Слушай, а песня-то дурацкая, ты не находишь?
— Чем дурацкая?
— Как можно вдруг, ни с того ни с сего — поворот на все сто восемьдесят?
— Иногда можно, — ответил Федя.
— У нас с тобой так не могло бы быть, — сказала Майя. — Как это, вдруг — мы чужие с тобой, а? — Майя просунула голову под Федину руку. — Ты веришь в чудеса? — спросила.
— Нет, я же врач. Врачи в чудеса обычно не верят.
— А я верю. Верю, и все тут! Может же случиться такое чудо, что сегодня ночью кончится война и ты уже никуда не уедешь…
Федя, улыбаясь, глянул на Майю. Так взрослые смотрят подчас на детей, не ведающих, что они говорят.
— Война не кончится сегодня. Так и знай!
— А вдруг? — не сдавалась Майя.
— Не будет никакого «вдруг». Утром я ухожу на фронт.
— Я знаю, — сказала Майя. — Уходишь. Знаю. — Ей сразу же стало жарко. Она чуть отодвинулась от Феди. — Знаешь, чего бы мне хотелось?
— Пока еще не знаю.
— Мне бы хотелось пройти с тобой мою жизнь, повторить все с самого начала.
— Зачем?
— Я хочу, чтобы ты обо мне знал все, чтобы ни одного белого пятна не осталось нигде! Чтобы ты знал, как я училась, какие у меня были подруги, в кого я влюбилась в первый раз, какие книжки читала…
— Зачем это, Майкин? — спросил Федя. — Я знаю тебя теперешнюю, такую, какая ты есть. А что было раньше, с кем ты ходила в школу или на танцы, не все ли равно?
— Нет, — сказала Майя, — не все равно.
Юлия Петровна снова запела:
На миг оборвала игру.
— Слова Сергея Есенина.
— До чего же она у нас образованная, сил нет, — шепнул Федя.
Майя предостерегающе поднесла палец к губам. А Юлия Петровна между тем продолжала:
— Сергей Есенин был страшный меланхолик, — сказала Юлия Петровна, полуотвернувшись от рояля. — Кажется, Мариенгоф был немногим веселее.
— А вы знали Есенина? — спросила Майя.
Юлия Петровна покачала головой.
— Подумать только, — сказала, — молодой, красивый, безмерно талантливый — и такие грустные стихи!
Федя попросил, не вставая с дивана:
— А что если бы чайку, Юлия Петровна?
— Сейчас, — ответила Юлия Петровна, — сейчас поставлю чайник.
Майя взяла Федину руку, шероховатую от частого мытья, стала медленно перебирать его пальцы с коротко остриженными ногтями, пахнущие йодом и спиртом.
— Мы с тобою женаты уже давно, четыре года, это ведь совсем немало, как ты считаешь?
— Пожалуй, — сказал Федя.
— А ведь я о тебе ничего не знаю.
— Как так не знаешь?
— О твоем прошлом, к примеру, о чем ты думал, когда учился в школе?
— О том, чтобы получать хорошие отметки. Я был до чертиков честолюбив.
— Таким же и остался?
— Нет, по-моему, с тех пор все-таки немного переменился.
— А ты своих родителей не помнишь? — спросила Майя.
— Я тебе уже говорил, Майкин, что не помню. Я же вырос в детдоме. И моя жизнь, если хочешь, катилась по накатанным рельсам: школа, потом работал в «Скорой помощи», учился на вечернем факультете, потом больница, потом тебя встретил. В общем, что обо мне толковать, все ясно, как полтинник при ярком свете июльского дня…
Это была любимая Федина поговорка — все ясно, как полтинник при ярком свете июльского дня.
Услышав эти слова, Майя вдруг закрыла лицо руками. Отчетливо резко, словно молния сверкнула, она увидела все то, что ожидало ее в будущем: долгие томительные дни и бессонные ночи в надежде получить письмо от Феди, одиночество, властно овладевшее ею, одиночество, в котором единственная горькая отрада — это воспоминания, когда стараешься вспоминать экономно, не сразу, по частям…
Впрочем, нет, одиночества не будет. Ведь с нею останется ребенок, крохотная искорка, которой Майя не даст погаснуть, ни за что не даст, чего бы ей это ни стоило…