«Ладно, — решал Визарин. — Как-нибудь в другой раз…»
В другой раз случалось все то же самое. У него хватало времени на все дела, кроме мамы.
И однажды Алиса в сердцах высказала ему все, что о нем думала:
— Не можешь отыскать хотя бы полчаса, чтобы повидать маму…
Он собрался, сказал Лиле, что дальше так невозможно, в конце концов мама серьезно больна и он столько времени не видел ее. Лиля смотрела на него темными, с золотистыми крапинками в глубине зрачков глазами, кивала головой:
— Да, милый, ну конечно же, солнышко, кто же спорит?
Порой она до того бывала ласкова с ним, что он дурел от счастья.
— Я скоро вернусь, Лилечка, — сказал он, торопливо одеваясь в коридоре. — Постараюсь как можно скорее…
И уже открыл было входную дверь, как вдруг Лили застонала:
— Мне плохо, мне очень плохо…
К маме он, разумеется, опять не сумел выбраться. Но все же через два дня, прямо после работы, он отправился не домой, в Серебряный бор, а к маме в Пыжевский переулок.
Дверь ему открыла Алиса. Сказала:
— Хорош гусь! Тебя уж не знаю за чем стоило бы посылать…
Он прошел вслед за нею в комнату, у окна сидела мама в старинном глубоком кресле, обитом выгоревшим темно-зеленым вельветом. Около трех месяцев он не видел мамы, и она вдруг поразила его источенным, изъеденным болезнью лицом, огромными от худобы глазами, внезапно поседевшими волосами, зачесанными по-новому, на косой пробор.
Она по-своему объяснила себе его удивление, сказала:
— Не ожидал, что я уже сижу? Да, как видишь, надоело мне лежать, и я решила встать, уже целую неделю, как доктор разрешил мне сидеть в кресле…
Впрочем, может быть, она поняла все так, как следовало понять, но решила помочь сыну, дать ему возможность прийти в себя, оглядеться, привыкнуть к ее виду, не говорить первые попавшиеся слова о том, что он был очень занят, что она, мама, превосходно выглядит, держится молодцом и скоро будет окончательно здорова.
Она была умная, прекрасно понимала все то, что происходило с нею, и терпеть не могла никаких утешений.
Потом они сидели за столом, пили чай, Алиса придвинула мамино кресло к столу, над столом низко спускалась старинная люстра, памятная с детства: медный шар, утыканный малиновыми, синими, зелеными ядрами толстого русского стекла.
Мамины любимые чашки стояли на столе, синие с белой черточкой по краям, такие же чашки были и у Визарина в Серебряном бору, мама поровну поделила кузнецовский сервиз между сыном и дочерью.
Чай был очень горячий, мама любила, чтобы чай обжигал, и Алиса заваривала его по одному ей известному рецепту, в вазочке темнело самое, по мнению Визарина, вкусное варенье — черносмородиновое; кроме того, Алиса подала домашние крендельки, испеченные ею утром, все было так, как когда-то, когда они жили втроем и никакой Лили не было и в помине.
Вспоминали общих знакомых, соседей, старинных друзей, с которыми долгие годы не приходилось встречаться.
Алиса вдруг заговорила о Кире Мусиновой, недавно видела ее в метро. Это была первая любовь Визарина, и даже теперь, любя Лилю, он все-таки не мог позабыть Киру и, случалось, нередко вспоминал ее.
— Как она? — спросил он, спросил как можно более небрежно, однако маму и сестру трудно было обмануть, обе переглянулись, мама низко наклонила голову, чтобы спрятать улыбку.
— Все такая же, даже еще лучше стала, — ответила Алиса.
Когда-то она не признавала Киру, она вообще недолюбливала девушек, которыми увлекался брат, может быть, это была своего рода ревность. Алиса была старшая, сознавала полную свою непривлекательность, и лишь спустя годы ему довелось понять, что он был для нее всем смыслом ее одинокой жизни, светом в окне, единственной отрадой.
Стоило ему влюбиться в кого-нибудь, как Алиса тут же начинала усиленно хвалить «ее».
— До чего же хороша, — говорила. — Просто совершенство какое-то во всех отношениях…
Визарин ждал одного коротенького слова, и оно в конце концов возникало.
— Но, — продолжала Алиса (надо отдать должное, она была необыкновенно наблюдательна и, подметив что-то, что не очень красило предмет влюбленности брата, выкладывала все, как есть), — но если бы она еще одевалась со вкусом…
— Но если бы у нее были ноги подлиннее…
— Но если бы нос покороче, а то не нос, а настоящий паяльник…