И так получалось, что Визарин, глядя на девушку, которая ему нравилась, почему-то вспоминал слова сестры и видел то, чего вовсе не замечал раньше, — безвкусный наряд, короткие ноги, длинный нос…
Когда-то Алиса сумела хорошенько охаять Киру:
— Прелестная толстушка, но если бы в глазах было больше ума, а то они, прости меня, конечно, какие-то флегматичные, бездумные, как у коровы…
Потом появилась Лиля, оказалось, что увлечение Кирой несерьезно, тогда Алиса прониклась вдруг симпатией к Кире и изо всех сил расхваливала ее:
— Поразительно хорошо выглядит, похудела, стройная такая, а глаза словно горное озеро…
— Она замужем? — все так же небрежно спросил Визарин.
— Нет, по-моему, до сих пор любит…
— Кого? — спросил он, хотя и предвидел ответ.
— Кого же как не тебя…
Ему было и отрадно, и как-то не по себе слушать Алису. У него была жена, любимая, красивая, любящая его больше жизни (во всяком случае, ему так казалось), а он почему-то думает сейчас о другой, решительно чужой, далекой…
И он ругал себя мысленно последними словами и клялся еще лучше, нежнее, любовнее относиться к Лиле, никогда, ни на минуту ни за что не пытаться думать о ком-либо другом, постороннем…
— Жора, ты помнишь скорняка Мазо? — спросила мама.
Алиса так и покатилась от смеха. Визарин тоже засмеялся. Мама, улыбаясь, попеременно глядела на них обоих, на сына и дочь.
— Я его помню, дети мои, как живого…
Алиса снова расхохоталась.
Николай Григорьевич Мазо, лучший меховщик Москвы, как он называл сам себя, когда-то проживавший по соседству, в Серебряном бору, зиму и лето ходил в пальто с воротником и манжетами, сделанными из обрезков различного меха: тут были кусочки каракуля, каракульчи, опоссума, суслика, нутрии, рыжей лисы и даже горностая с темными хвостиками.
— Это была ходячая реклама его профессии, — сказала Алиса, отсмеявшись.
— Забавный был старик, — сказала мама и вдруг изумленно пожала худенькими плечами. — Какой он старик? Ему пятидесяти не было, я уже старше его, уже совсем старуха стала…
— Ты, мамочка, никогда старухой не будешь, — сказал Визарин, с острой жалостью глядя на мамино желтоватое, исхудавшее лицо.
— И потом, ты у нас красавица, — сказала Алиса. — Помнишь, когда мы ездили в Углич, капитан парохода все время говорил: «Что вы за красавица, миледи! С ума сойти можно!»
— Да ну тебя! — мама внезапно смутилась, восковые впалые ее щеки порозовели, она вдруг стала в одно и то же время походить и на девочку и на старушку. — Выдумала чего-то, а чего, и сама не знаешь!
— Нет, знаю, — упрямо заявила Алиса. — Капитан просто помирал по тебе!
— И я тоже помню, — сказал Визарин, который решительно ничего не помнил.
— Что ты помнишь, Жора? — спросила мама.
— Что в тебя влюбился сам капитан.
— Чудак ты, сын, ну хорошо, ну пусть даже так, а ты вспомни, сколько мне тогда лет-то было?
— Сколько бы ни было, — ответил Визарин. — А ты у нас была самая обыкновенная, рядовая красавица!
Мама оперлась подбородком о кулачок, сказала задумчиво:
— А мне, знаете, ребятки, часто Углич снится. Будто идем мы все вместе вдоль берега Волги, и Волга блестит под солнцем…
Визарину почудилось, что мамины глаза налились слезами.
— Глянуть бы еще разок на Волгу, какая она сейчас…
— А мы, мама, летом поедем с тобой в Углич, — сказала Алиса.
— Летом? — переспросила мама. Замолчала, опустив голову.
Сын и дочь тоже молчали, боясь повстречаться друг с другом глазами.
Потом Алиса начала:
— Мама, помнишь, как я фотографировала в Угличе церкви и соборы?
— Помню, конечно, и еще помню, как Жора срисовывал колокол, у которого по приказу Бориса Годунова вырвали язык и отсекли ухо.
— Я тогда наснимала целую кучу всякой всячины, — сказала Алиса. — А где теперь эти фотографии, сам черт не отыщет.
— Наверно, там же, где и мои рисунки, — сказал Визарин.
— Нет, Жора, твои рисунки у меня спрятаны, — сказала мама, обернулась к Алисе: — Посмотри в кофре, или в клетчатом польском чемодане.
Алиса вышла из комнаты и вскоре вернулась, принеся с собой клетчатый ветхий чемодан.
Положив его на стул, раскрыла, и Визарин увидел все свои рисунки, уже пожелтевшие от времени.
Мама сказала:
— У меня и тетради школьные хранятся и твои и Алисины, за все годы…
— Где? — спросил Визарин.
— В папином портфеле.
— Не пойму, зачем тебе, мама, весь этот хлам? — спросил Визарин, но тут же, встретив мамин взгляд, исполненный ненавязчивого укора, застыдился своих слов.