— Конечно, — бодро отозвалась Алиса. — Хоть на две!
Однако пошла не сразу, еще постояла, откинув голову.
Визарин пошел вслед за ней.
— Ты еще не уехал? — удивилась мама.
— Еще нет, как видишь.
— Что-то мне холодно, может, грелку сделать?
— Сей момент, — весело сказала Алиса. — И грелку получишь, и чай, самый горячий, самый крепкий…
Визарин наклонился, поцеловал маму в теплый пробор, разделявший ее почти уже сплошь седые волосы.
— Ты стал походить на папу, — сказала мама.
— Чем дальше, тем все больше, — добавила Алиса. — Вот так вот, сбоку, ну прямо вылитый папа!
— Я папу уже не помню, — признался Визарин.
— Немудрено, — согласилась мама. — Сколько тебе тогда лет было? Года два, не больше…
— Если сын на мать, а дочь на отца, тогда они счастливые, — сказал Визарин. — Помнишь, у нас была нянька Фрося, она всегда так говорила…
— Ты походишь на папу, но я надеюсь, что ты счастливый, — сказала мама. — Правда, счастливый?
— Конечно, — ответил Визарин. — Очень счастливый…
— Приходи, везунчик, — сказала Алиса. — Не забывай…
— На днях приду, — ответил Визарин.
На улице ему удалось схватить такси, и он добрался до Серебряного бора уже в двенадцатом часу.
Лиля не спала. Еще издали он увидел ее — стоит на террасе, на плечи накинута его старая лыжная куртка.
Он приблизился, Лиля повернула голову, зарыдала в голос, потом оттолкнула его от себя обеими руками, продолжая плакать все горше, все пронзительней.
Ему бы сказать, что он задержался на работе, или был у начальника, или поехал на какую-то базу доставать ей английские туфли, костюм «джерси», зимние сапожки на меху или еще что-то, но сработал рефлекс природной правдивости.
Черт его дернул признаться, что был у Алисы, навещал маму.
Лиля, не дослушав, упала на пол, он пытался поднять ее, а она не желала подняться и, лежа на полу, билась головой, стучала ногами, крича так, что, должно быть, было слышно на соседних дачах.
— Эгоист, — кричала Лиля. — Себялюбец, вы все, Визарины, себялюбцы, забываете обо всех, только себя помните!
— Лиля, не надо так, — умолял Визарин. — Ну, прошу тебя, встань! Тебе вредно так кричать…
Но она продолжала биться головой об пол и кричать, и он подумал, что, наверное, в детстве это был маленький деспот, который бросался на пол, если что-то было не по нем.
Но он так любил Лилю, что эта мысль, вместо того чтобы раздражать, растрогала его, и он продолжал еще нежнее, еще ласковее уговаривать Лилю успокоиться, подняться с пола…
Лишь под утро, уже около шести часов, они помирились, помирились как будто бы прочно, с поцелуями, страстными объятиями. Все их ссоры большей частью заканчивались подобным примирением, оба они как бы торопились закрепить мир самым что ни на есть практичным, давным-давно испытанным способом.
Прошло какое-то время, Лиля переехала в Москву, к своим родителям, она была уже, как выражался ее отец Теодор Семенович, на полных сносях. Визарину там негде было ночевать. Лилины родители жили в одной комнате, в коммунальной квартире, но Лиля требовала, чтобы он все вечера проводил с нею, и он так и делал, до позднего вечера находился с нею, а ночевать уезжал в Серебряный бор.
Как-то в воскресенье, прежде чем ехать к Лиле, он зашел навестить маму. Алисы не было дома, мама лежала в постели, она теперь все время лежала, читала книгу. Толстенький голубой томик казался особенно массивным в ее исхудалых ладонях.
Мама обрадовалась сыну, приподнялась на подушке.
— Что у вас слышно?
— Все хорошо, — ответил он. — Что читаешь?
— Толстого, — сказала она, — Льва Николаевича, до чего все правда, Жора, каждое слово — одна правда, ничего, кроме правды!
Мама снова откинулась на подушку, закрыла глаза.
— Что, устала?
— Немного. Как Лиля?
— Нормально.
Она улыбнулась.
— Выходит, я скоро буду бабушкой?
— Должно быть, очень скоро.
И вдруг мама, никогда не говорившая о смерти, избегавшая всякие, как она выражалась, «смертяшкины темы», сказала, словно бы про себя, словно бы не думая о том, что ее слышит сын:
— Хорошо бы успеть…
— Что успеть? — спросил Визарин, сердце его мгновенно упало. — О чем ты, мама?
— Хочу успеть увидеть, кто будет, внук или внучка?
— Зачем ты так говоришь? Как так можно! — воскликнул Визарин, со стыдом ощущая всю деланность своих слов, стараясь глядеть маме не в глаза, а куда-то повыше — на ее лоб, что ли. — Ты же поправишься, ты же сама знаешь, что поправишься, скоро начнешь ходить, и мы с тобой отправимся гулять вместе в Нескучный сад…