— Случается, — ответила Валя.
Несколько мгновений они молчали. Потом Туся начала снова:
— У нас в школе завуч всегда говорила, что я типичная девочка из благополучной семьи. Самой что ни на есть счастливой.
— И очень хорошо, что она так говорила, — сказала Валя. — Ведь ты же сама желаешь, чтобы никто ничего не знал.
— Да, желаю, — почти воскликнула Туся.
— И отлично. А теперь иди, буди папу, а то он окончательно отсыреет.
— Иду, — отозвалась Туся.
Сбежала со ступенек крыльца в сад, негромко позвала меня:
— Папа, вставай…
Я стал ворочаться, громко зевнул, для пущей убедительности проговорил нарочито сонным голосом:
— Это ты? Сейчас встаю…
Туся села в моих ногах.
— Как, выспался?
— Вроде бы.
В свете луны ее лицо казалось очень бледным, а глаза необычайно большими.
Наверно, ей хотелось знать, не услышал ли я чего-нибудь.
Я еще раз зевнул.
— Встаю.
— Пора, мой друг, пора, — сказала Туся. — Сейчас будешь чай пить, а потом ляжешь спать так, как полагается, как все нормальные люди, в постель…
Иногда мне сдается, что она считает меня куда моложе и неразумнее себя.
Может быть, она права? Может быть, так оно и есть на самом деле?
Однажды я пришел на стадион «Динамо», там в этот день был матч ветеранов.
Играли команды двух знаменитых клубов.
Это был, может быть, самый первый матч ветеранов, позднее подобные матчи стали проводиться чаще, наверно для того, чтобы старики могли хотя бы еще раз тряхнуть стариной, вспомнить былые сраженья.
Помню, как они появились на поле, прославленные, популярные в прошлом игроки.
Стадион, не сговариваясь, встал и стоял до тех пор, пока не раздался свисток судьи.
Взлетел мяч. Началась игра. Было как-то странно, непривычно видеть на поле пожилых, почти сплошь лысых, обрюзгших футболистов, которые казались особенно неуклюжими, даже смешными в майках и трусах. Они бегали по полю, гонялись друг за другом, водили мяч, забивали голы и снова разбегались в разные стороны.
Стадион бушевал. Болельщики кричали на разные лады, окликали игроков, как бывало, по именам, подбадривали их своими воплями.
Я сидел в пятом ряду на восточной трибуне. И, странное дело — по натуре я азартен, а уж спокойно видеть футбол и вовсе не могу, — однако на этот раз я остался спокойным. Сам себе дивился: ни разу не вскочил, не крикнул, даже не вздрогнул, словно вовсе не я, а кто-то совсем другой, равнодушный и холодный, сидел на трибуне. А мне было просто жаль их, еще недавно знаменитых, избалованных популярностью, прославленных и теперь навсегда ушедших из спорта.
Между тем они бегали, орали, бесновались, забив гол, бросались друг другу в объятия, все так, как когда-то в дни славы и молодости, но мне казалось, это все понарошку, словно дети играют во взрослых, а болельщики не принимают их всерьез и относятся к ним снисходительно.
И еще я подумал, что болельщики, должно быть, кричали и подбадривали футболистов не потому что и в самом деле переживали и волновались за них, а из чистой жалости.
Они жалели бывших знаменитостей, но не хотели, чтобы те знали, что их жалеют. И болельщики делали вид, что волнуются за них без дураков, по-настоящему. Ведь жалость в сущности унижает… В ту пору мне было около двадцати трех. Я только еще входил в большой спорт, был молод, полон сил, желаний, надежд, пусть даже и таких, которым никогда не суждено сбыться, меня ожидало будущее, представлявшееся ярким, блистательным, полным побед и радостных свершений, старость казалась далекой-далекой, подобно никогда не достигаемой линии горизонта.
Однако шли годы, время летело с поистине космической скоростью.
Минуло мне тридцать, тридцать пять, потом сорок, а вот и сорок три, что называется, вполне зрелый возраст.
В прошлом году я ушел из спорта. За год до того простился со спортом наш прославленный вратарь Сережа Серебров. И вот настал мой черед.
В тот день я играл последний матч. Я забил подряд целых три гола. Кажется, никогда еще я не был в такой отличной форме.
После матча были речи, восхваления самого высокого толка — непревзойденный, талантливый, удивительный. Подарки, грамоты, рукоплескания, последний круг почета, который я прошел вдоль трибун, как бы купаясь во всеобщем обожании.
К моим ногам падали брошенные с трибун цветы, болельщики дружно скандировали:
«Слава Славе… Слава Славе…»
И хлопали в ладоши.
Я поднимал руки, прижимал цветы к сердцу, охотно улыбался, а в душе сидела заноза: сегодня прощаюсь со спортом. Отныне, навеки, навсегда…