Мою бабушку, ее маму, я тоже могу назвать вполне современной.
Когда-то она потребовала у мамы, а позднее у меня, чтобы ее ни в коем случае не звали ни мамой, ни бабушкой, а только по имени — Дусенька. Она — Евдокия Алексеевна, но ее решительно все — родные, знакомые, соседи, сослуживцы — только так и зовут — Дусенька.
Когда я была совсем маленькая, я попробовала было назвать ее бабушкой. Что тут было! Она не на шутку рассердилась; до сих пор помню суровый Дусенькин голос:
«Запомни, я Дусенька, и только Дусенька. Никакая не бабушка, поняла?»
В ответ я заревела изо всех сил, но больше уже никогда не пыталась звать ее бабушкой.
Один знакомый Дусенькин журналист сказал, что институт бабушек непозволительно помолодел и Дусенька самое яркое тому доказательство.
Он не одинок: со всех сторон Дусеньке твердят о том, как она молода, современна, даже хороша собой, хотя лично я не могу с этим согласиться. Она на редкость некрасива: большое лошадиное лицо, огромные зубы (кстати, ни одного вставного, все свои, чем она очень гордится), узкие, часто мигающие глаза. Но Дусенька довольно удачно справляется со своей некрасивостью, умеет одеться по моде, достаточно ненавязчиво, но убедительно подмазаться, и потому выглядит почти миловидной, во всяком случае, много моложе своих лет. Уже целый год у нее пенсионный возраст, однако она решила никогда и ни за что не выходить на пенсию.
Сама о себе она говорит: «При вечернем освещении я больше, чем на сорок пять, не выгляжу».
Что касается утра и дня, то, само собой, тут уж ничего не поделаешь, иной раз она прямиком тянет на все свои годы.
Работает Дусенька агентом Госстраха. По словам ее друзей, отлично знает свое дело, может уговорить застраховаться кого угодно, древнего старика или несмышленого младенца. А что говорят ее враги, предпочитаю не знать. Все равно не поверю ни одному слову.
Я люблю Дусеньку, даже преклоняюсь перед ней, за ее энергичность, постоянно ровное, веселое настроение, вечную молодость, единственный камень преткновения между нами — мой отец. Она не выносит его и боится, что мама с ним снова сойдется.
«Зачем он ей? — спрашивает Дусенька и сама же отвечает: — Вот уж кто не нужен ей, так это вот этот самый тип, у которого интеллект не вырос дальше коленной чашечки».
Я обижаюсь за отца и отчаянно спорю с Дусенькой. Но она демагог будь здоровчик, взлелеянная своим Госстрахом, умеет настаивать, убеждать, доказывать, недаром считается лучшим работником этого учреждения — там эти качества наверняка незаменимы, она только брезгливо кривит губы и талдычит свое:
«Кому он нужен, этот футбольный мяч на двух ногах? — И добавляет довольно самоуверенно: — Хорошо, что моя дочь догадалась с ним разойтись. Хоть и поздно, но все-таки схватилась за ум!»
Почему они разошлись? Если бы я знала! И если бы могла понять…
Вроде бы не было никаких трагедий, ни он ни в кого не влюбился, ни она не потеряла ни от кого голову.
В ту пору я училась в третьем классе. Понимала многое, но, конечно, не все.
Мама сказала мне:
— Теперь папа будет жить отдельно от нас.
— Почему? — спросила я.
— Так лучше и для него, и для нас, — ответила мама. Я возразила:
— Для меня не лучше ни на вот столечко…
И заплакала. В детстве я была страшная плакса, это с годами у меня потвердел, закалился характер, и я очень редко теперь плачу.
Однажды, это было уже много позднее, мама призналась:
— У нас любви не хватило на обоих.
— Как это не хватило? — не поняла я.
— Очень просто, не хватило, бывает же так, что материала на платье или на пальто не хватает? Вот и у нас было вроде этого…
Я ничего не поняла. И она больше ничего не сказала, сколько я ни допытывалась.
Когда я спросила отца, почему они разошлись, он ответил:
— Поверь, ничего серьезного не было. Никакой уважительной причины.
— Так почему же, почему? — не отставала от него я. — Почему же вы разошлись? Неужели нельзя было переступить через какой-то пустяк? Сам же говоришь, что никакой серьезной причины не было!
— Не было, — согласился он. — И переступить, разумеется, можно было через все эти пустяки, которые нам мешали, просто дураки мы с твоей мамой были, такие дураки…
Видно, он и сам жалеет, что так все вышло. И мама, наверно, тоже жалеет. Так почему же им не исправить бы свою ошибку? Почему?
Надо же так: он сломал ногу!