Самое печальное, что может случиться с человеком, — это если волосы у него на голове редеют. Это свидетельствует о том, что шляпа слишком ему мала, а еще говорит о том, что он буржуазен и, предположительно, дома находится под каблуком.
Но быть лысым — нечто совсем другое, то есть если лысина резко очерчена, а лучше всего — быть долихокефалом (Человек с длинной и узкой головой (греч.) Антропологический признак), как Кавен.
Но больше всего хлопот у папы с этими фру, особенно если они — его натурщицы. Часто у них уродливые колени, хотя торс и хорош, а их пальцы на ногах почти всегда вызывают огорчение. Папа не любит лепить пальцы и хочет, чтобы натурщицей была мама. Но мама вообще не интересуется пальцами на ногах.
У Попполино — очень красивые пальцы на задних лапах и такие же красивые на передних. Он обвивает передними лапками папину шею и повизгивает от нежности к нему. Он утешает всех, кто плачет.
Когда Попполино вырывается на волю и залезает на какой-нибудь дом, существует единственный способ заставить его снова спуститься вниз: надо сесть на улице и заплакать.
Наивные дети подходят к папе и спрашивают: не оттого ли он плачет, что обезьяна укусила его. Какая дурость! Попполино все время кусает папу, но тот никогда не плачет и никогда не сердится на Попполино. Между ними большая дружба.
Однако канареек, хотя их и пожирали, становилось все больше и больше. В конце концов, их было уже двадцать четыре. Тогда папа и мама поместили в «Хувудстадсбладет» объявление, и в нем было написано, что кто желает, может взять канареек бесплатно на улице Лотсгатан, четыре.
Разные фру явились к нам в половине восьмого утра и продолжали являться, пока не стемнело.
У одной фру был собственный автомобиль, а с другой был слуга, который нес клетку для канареек. И все они говорили, что лестница у нас ужасная, и рассказывали о канарейках, которые жили у них раньше, а потом или сдохли, или улетели. Некоторые фру плакали, и папа бегал кругом, отлавливая им все новых канареек, а когда птичек больше не осталось, каждая фру получила яичко, завернутое в хлопчатобумажную материю, чтобы взять его с собой. А когда и запас яичек иссяк, фру только входили в дом и плакали. Попполино сотрясал свою клетку, не испытывая ни малейшей нежности ко всем этим фру, он видел, что плачут они, так как им это нравится.
В тот день никто в доме не работал, а потом стало очень тихо — нам не хватало канареек, и мы раскаивались, что избавились от них. Однако любимчик — крысенок — по-прежнему сидел в своем ящике. Любимчик-крысенок был папиным другом, тихим и почти таинственным. Ящик был набит торфом, а одна его стенка была стеклянной. Сквозь нее виднелся подземный ход, прорытый крысенком. Но сам он почти никогда не показывался.
Папа стоял в ожидании перед ящиком, постукивая резцом, и приговаривал:
— Выйди к дядюшке, зернышко мое!
Мало-помалу в проход высовывалась дрожащая мордочка, но никогда ничего кроме нее. Тогда довольный папа уходил и снова ненадолго брался за работу. Иногда, когда он работает, хорошо, если ты спросишь у него о чем-то приятном, но не станешь при этом болтать.
Нам не следовало бы разрешать уборщице входить в мастерскую, и мы никогда больше этого не делали. Однажды она взяла горсть ветоши и чисто-начисто протерла стекло ящика, где сидел крысенок, а потом сунула ветошь в ящик. Крысенку не понравилось, что стекло стало чистым, и он никогда больше не высовывал мордочку. Но ветошь ему понравилась, и он сделал себе в ней гнездо, какого никто еще никогда не видывал.
Папа расстроился. Одно время он вместо свидания с крысенком бросал салаку сизым чайкам через окно спальной, но это не было так уж мило и приятно, а после Пеллюры это ведь никогда уже не могло стать таким же дружеским занятием. К тому же к нам явился полицейский и стал ругаться. Мы так никогда и не поняли почему.
У папы всю жизнь были хлопоты с домашними животными. Взять хотя бы Пюре, который сдох от пищевого отравления. Бабушка — папина мама — нашла его в мусорном баке во время войны 1939 г. (Зимняя война 1939 г.). Хвостик у него был оторван, он страдал от чесотки и выглядел ужасно. Он был такой маленький и страшненький, что все, кто только видел его, бывали растроганы и как можно скорее хотели избавиться от него.
Папа и мама постоянно рассказывают истории о Пюре, иногда помногу раз, притом одним и тем же людям. Иной раз они говорят, что Пюре накормили гуляшом, а иной раз — что его вообще ничем не накормили. Я никогда не рассказываю одну и ту же историю одному и тому же человеку.
Все собаки, без исключения, — самые преданные. Они очень напоминают мужей, кроме разве что мопсов. Держать мопсов — в этом есть что-то безумное.
Если фру держит мопса, знаешь наверняка, что она — старая дева. Такое случалось, в особенности когда папа был молод! Но не лучший способ — выйти замуж и, предав, бросить своего мопса. « Многие прошли этот путь и попали из огня да в полымя», — говорит папа.
Даже если ты держишь мопса, надо хранить верность. Но это ужасно тяжело!
Вообще, это тяжело и для меня тоже. Я не очень-то думаю о всех этих фру, потому что из-за них, если ты — скульптор, только впадешь в отчаяние! Но зато я все время думаю о папиных домашних животных. Их было столько, что всех и не припомнишь, но с ними всегда одно несчастье, все равно, лохматые они или нет. Я так устаю от одних только мыслей о них!
Попполино теперь раз и навсегда папин друг, точь-в-точь, как и Кавен. Это так, и тут уж ни маме, ни мне ничего не поделать! Попполино проживет сотню лет.
Ну, а все остальные!? Например, овца. Она является на веранду, не вытерев ножек, и топает, и толкается, и получает все, чего только захочет. Затем она снова топает, уже выходя, со своими одеревенелыми ножками и своим примитивным блеяньем и грязным задом, которым вихляет, спускаясь с крыльца веранды и не имея ни малейшего представления о всей той любви, что выпала ей на долю.