– Да уж, эту поездочку я долго не забуду... Это было скорее похоже не на бесстрашие, а на безрассудство.
– Ну да. А вспомни автошколу, в которую я записалась во Франции, при очень сомнительном уровне знаний французского языка. И после двадцати часов с инструктором села спокойно за руль нашей машины.
– Не напоминай, я тогда состарился лет на пять как минимум...
– Ты состарился, а я не боялась. Вернее, не было страха, что не справлюсь. Я боялась только рутинной проверки, на которой мы влетим на несколько тысяч евро. Мне было жалко денег, но за машину я не боялась. Знала, что справлюсь, хоть и делала много ошибок. Более того, я несколько раз ездила без прав совсем одна, раз даже по ошибке съехала не туда на круге и попала на автостраду, помнишь?
– Слава Богу, я об этом тогда не знал, ты мне рассказала, когда вернулась домой.
– Ты думаешь, я боялась? Ни капельки! Что уж говорить, мои храбрость и бесстрашие иногда плавно перетекали в браваду, неосознанность рисков или сумасшествие. Я не боялась спать с бомжами на вокзале, не боялась выйти замуж за едва знакомого человека, не боялась утонуть в Индии или умереть там от столбняка, не боялась разбиться на машине, не имея прав, а боялась исключительно четырёх вещей – насилия, фильмов, в которых его показывали, темноты и гнева мамы. Интересная смесь, правда?
– Да, действительно. Видимо, твои страхи касаются только того, что хотя бы косвенно касается матери или твоих о ней воспоминаний?
– Да, похоже на то. Я боялась насилия, потому что меня били в детстве. По той же причине боялась маминого гнева. Подсознание подсказывало, что если я сделаю что-то не так, меня накажут, и вполне возможно, что физически. Ровно по той же причине боялась фильмов, в которых показывали насилие или хотя бы на него намекали (как всякие детективы): я слишком близко воспринимала то, что происходило с героями. И только теперь, перешагнув порог страха перед мамой, я стала свободно воспринимать триллеры и перестала бояться темноты.
– Но ведь теперь ты всё-таки как-то освободились от влияния своей матери?
– Да, хорошо сказано: как-то...
Формально я действительно освободилась от мамы: больше не разговаривала с ней часами по скайпу, письма писала раз в неделю, а порой даже реже, по телефону звонила раз в полгода. Но все равно каждый раз, когда понимала, что надо бы написать письмо, потому что уже давно не писала, это «надо» сжимало мне горло железным обручем. Я со слезами заставляла себя делать это, хотя рассказывать было не о чем, так как своей жизнью я с ней делиться не собиралась. Ограничивалась заметками о погоде и короткими замечаниями о работе.
В промежутках между письмами я думала о маме постоянно. Просто постоянно. Воспоминания скандалов и обид не выходили у меня из головы. Я не спала по ночам, а когда засыпала, мне снились страшнейшие кошмары про побои, про то, что родители убивают кого-то из нас, мне снилась сестра с избитым до крови лицом, мать, которая колотила меня головой об пол или целилась в меня из пистолета. Я подскакивала с такими криками, что пару раз даже Андрей от них проснулся. Пыталась прибегнуть к помощи снотворных, но они не особо помогали. Сон приходил быстрее, но вместе с ним приходили и кошмары, после которых я просыпалась от ужаса.
Пришлось обратиться к психологу. Я очень надеялась, что она поможет мне отвязаться от мамы и при этом контролировать свои страшные вспышки гнева и раздражения, повод для которых всегда найдётся. Но дело не в грязных крышках, разбросанных носках или пересоленном супе, дело во мне. Однако я никак не могла понять, где первоисточник этого раздражения, почему из меня извергается такая разрушительная сила, которая при каждом скандале грозит снести напрочь мой брак?
Благодаря психологу я поняла, что моё раздражение было проявлением поломки основы человеческого организма. Каждый умеет сам себя успокаивать. Сначала ребёнку в этом помогают родители: когда он плачет, его обнимают, убаюкивают, чтобы он уснул. Именно поэтому люди придумали колыбели: ровное покачивание успокаивает малыша. Когда он вырастает, и колыбелька для него уже мала, его носят на руках, по-прежнему возят в коляске. Со временем ребёнок понимает, что ничего страшного ему не угрожает, нет необходимости громко плакать каждый раз, когда стало страшно или больно. Когда проблемы становятся более сложными, в нем уже не срабатывает ни рефлекс плача, ни страха и неразрывно с ним связанной агрессии. У меня же ни одно звено из этой цепочки не работало. Нас никто не убаюкивал и не успокаивал, на руках нас принципиально не носили и даже гостям это запрещали – мол, дети к этому привыкнут, а потом будут только хныкать и капризничать. Более того, нам даже плакать запрещали. То есть, получив определённую дозу страха или дискомфорта, я не только не могла надеяться на то, что меня поймут, пожалеют и помогут, но мне ещё и слезы приходилось сдерживать, потому что если я начинала плакать, на меня сердились, меня унижали, устраивали скандалы, в общем, становилось ещё хуже. В итоге, мельчайший дискомфорт в теле или в окружении вызывал мощнейший взрыв негатива. Годами я эти взрывы контролировала, но когда поняла, что Андрей даёт мне много свободы и не требует от меня, чтобы я себя сдерживала, вся эта негативная энергия, накопленная годами, стала нас заливать с невероятной силой.