Я наполовину раздвинула шторы, вышла из комнаты и закрыла дверь.
Вопли усилились. Беспричинные вопли, ведь в комнате уже вовсе не было темно. Я сидела на лестнице, и ярость разрывала меня. Я не могла утешать Люси дальше, потому что не воспринимала ее как напуганного ребенка – крики были оружием. Я была жертвой, а она – моей мучительницей. Она могла испоганить мой вечер, и она это знала. Она может испоганить всю мою жизнь, если захочет, в то время как я ее – не могу, потому что, во-первых, Марк меня остановит, а во-вторых, я люблю ее. Я не хочу быть ужасной матерью, я не брошу ее и не стану бить, так что я в ловушке: она может заставить меня страдать столько, сколько ей захочется, а я не могу ответить тем же. У меня нет власти – вот что бесит меня сильней всего.
Люси и не думала умолкать. Можно было решить, будто ее заживо сжигают прямо в постели. Через какое-то время она выбралась из кровати и попробовала открыть дверь. Но я вцепилась в ручку снаружи. Тогда она запаниковала. Люси привыкла, что все двери всегда открываются. Я все еще не чувствовала ничего, кроме ярости, хотя и знала: надо просто подождать. Так что сидела под дверью, пока Люси не охрипла, пока она не начала умолять меня вернуться и не оставлять ее одну – и пока я не начала жалеть ее сильней, чем жалела себя. Когда я вошла, она лежала на полу. Вцепившись в мои ноги, она принялась причитать: «Спасибо, мамочка, спасибо, ох, спасибо!»
Я подняла ее, посадила себе на колени. Капельки пота покрывали маленький лобик. Я успокоила ее, обняла, гладила по голове. Стоит ей дойти до полного отчаяния, как я снова становлюсь доброй. Но никак не раньше. Раньше я просто не в силах симпатизировать этому сытому и залюбленному ребенку, который жалуется и вопит, несмотря на то что у него есть все: дом, дорогая школа, одежда, любые игрушки, книжки и диски с кино, друзья, каникулы за границей.
Пережив крайнюю степень отчаяния и получив наконец материнское прощение, Люси становится такой нежной и благодарной. Настоящий «момент истины». Вот тогда мне легко почувствовать то, что должна чувствовать мать. Хотела бы я научиться пробуждать в себе материнский инстинкт в любой момент. Однажды Люси стало плохо, прежде чем я заставила себя успокоить ее, и я поклялась никогда так далеко не заходить.
Я похлопывала ее по спине, и вскоре она заснула у меня на коленях. Я уложила дочь в постель, укрыла стеганым одеялом. Потом вышла из комнаты и закрыла дверь. Я победила, хотя это и заняло немало времени.
Марку я ничего не рассказала в полной уверенности, что и Люси промолчит, но она проболталась. «Папочка, – сообщила она утром за завтраком, – я боюсь монстров, а мамочка не разрешила мне оставить дверь открытой вчера вечером, и мне было страшно». Губы у нее задрожали. Она устремила на меня полный негодования взгляд, и я поняла, что мой мучитель, этот пыточных дел мастер – всего лишь ребенок, наивная маленькая девочка. Она боится меня не так сильно, как мне иногда кажется, и не так сильно, как я сама себя боюсь, и не так сильно, как следовало бы ей бояться меня. Это не ее ошибка – ей всего пять лет.
Папочка принял сторону любимой дочурки, само собой, и теперь у нас новая система: дверь открыта, тщательно подобранный ночник на месте (не слишком яркий, но вполне достаточно). Я не могла возражать, не открыв собственной иррациональности. «Нам же все равно, открыта дверь в ее комнату или закрыта, – сказал Марк, когда я пыталась убедить его. – Какая разница?»
Я ничего не ответила. Разница есть; мне нужно, чтобы эта чертова дверь была закрыта. Вечером, вместо того чтобы чувствовать, что я наконец свободна, я передвигалась по дому на цыпочках и повсюду слышала ее дыхание, посапывание, шорох одеяла. Я чувствовала ее присутствие каждой частичкой своего тела, чувствовала, как она вторгается на территорию, которая по праву принадлежит только мне.
Хотя не так все плохо. Всякий раз, как я пытаюсь пожаловаться, моя убийственно жизнерадостная мамочка заявляет, что мне повезло больше, чем многим женщинам, – Люси ведь в основном ведет себя хорошо, и мне помогает Мишель, а потому все прекрасно. Тогда почему я просыпаюсь каждую субботу с чувством, будто меня будут душить сорок восемь часов подряд, без всякой уверенности, что я доживу до понедельника?
Сегодня говорила с Корди по телефону, и она сказала, что ее Уна тоже озабочена монстрами. Корди винит детей из класса Люси и Уны, детей «с той стороны улицы» (ее слова, не мои).
– Готова держать пари, родители забивают им голову чушью про фей и дьяволов, и наши дети этим заразились, – сердито сказала Корди. – Ты платишь бешеные деньги, чтобы отправить дочь в частную школу, где, надеешься, она не будет общаться со всякой белой рванью, но потом оказывается, что она таки общается, потому что у некоторой рвани много денег.