Поглядел на нас, вздохнул и говорит:
— Фу, а я, признаться, испугался...
— Чего? — удивляемся.
— Да так, ничего, — говорит, — чепуха. Давайте продолжать песню... Ну...
И стал подпевать нам. Да как здорово! Допели мы, Гущин и спрашивает его:
— А вам в тюрьме за песни в карцере сидеть приходилось?
— Было, — говорит, — как же. Мы на каторге про баргузин пели от тоски да назло тюремщикам.
Вник я в эти слова — мне даже зыбко стало. Выходит, ему какая-то беда померещилась, когда он услыхал нашу песню. Здорово тут заглянули мы в него и полюбили его еще крепче...
XIII. БАБЬЯ БАНДУРА
Золотых гор мы не видели и во сне. У нас даже мыла вдоволь не было. На заводе чаще всего руки песком чистили, а мозоли на точиле стачивали. Вместо пряников жевали жмых. Картошка дороже апельсина была.
Насчет обуви, одежды и говорить нечего. Если по-чужому глядеть, так вроде и не жили мы, Лазаря тянули, а по правде если сказать, то жили здорово. В мозгах у всех зуд был. До дюжины кружков сколотили. Для больших собраний у меня язык не прилажен, а для кружков в самый раз. Окунусь в праздник в клуб — на весь день застрял там. Прибежишь вечером домой, ляжешь, — в голове от мыслей да разговоров звон идет.
И в книжки успевал я заглядывать. Цвел, словом, и рос, как хорошее дерево...
Да... Но вот проснулся раз и протираю глаза: что, мол, за знак? По моей конуре даже крысам бегать резонов не было, а тут вещи откуда-то появились. Стоит корзина, другая, на корзине ящик и узел в одеяле.
И все знакомое. Замок на корзине, ну, прямо будто я сам покупал его...
Спустил я с койки ноги, глянул и рот раскрыл: на полу, у окна, рядком спят жена и мои мальчишки. Их у меня двое — одному седьмой год, другому шестой. Года четыре не видел их. Как началась революция, спровадил их к теще в провинцию, а сам на фронт: ну, они и жили без меня. С завода я только открытку послал им: жив, мол, здоров, устроился опять на заводе, целую и все прочее. А чтоб послать им денег или еще чего, где уж там, — сам еле тянул.
Обрадовался и гляжу. Мальчишки спят ноги сюда, руки туда. Жены и не видно, — один нос из-под шали торчит. Она у меня хорошая, только старинкой крепко прошпигована. Женился, думал, выкурю из нее все старое, но не осилил. Круто приходилось с нею. Тут революция, белые лезут, а она в письмах наставляет меня: не забывай, дескать, дорогой, о детях, о черном дне, гляди, как другие делают, не зевай! Ну, прямо вроде в лавочке сидит. Чем, мол, будешь ты, ежели, бог даст, живым останешься? Словом, товарищи, денежки на кон...
Знал я, что с этого и начнет она разговор. А мне этот разговор хуже ножа. «Эх, пускай, — думаю, — спят, вечером поговорим». Пожевал воблы, хлебнул холодного чаю — и на завод!
На работе, как назло, не ладилось. Устал я к вечеру и обалдел. В животе пусто, в голове всякие загвоздки бродят. Надо бы подумать, поговорить, к управляющему за советом пойти, а выходит — нельзя: жена ждет, разговоров ждет...
Переступил я порог, глянул, — так и есть: в углу два образка уже маячат, книжки мои на подоконник свалены. Налево, значит, кругом: побаловался чтением — и баста, пора умным стать. Мальчишки ко мне на руки, за усы дергают, на плечи взбираются. Жена у примуса возится и не глядит на меня. Ну, я тары-бары, прилег с ребятами, поговорил с ними немного, погладил их, — заснули. Тут картошка поспела. Поставила ее жена на стол, достала из мешка тещиных сухарей и зовет:
— Иди, ешь.
Глянул я — темней тучи она, сел и молчу. Минуту ем, другую ем. Не выдержала она: кашлем прочистила горло и берет меня за шиворот.
— Что ж, — спрашивает, — в этой конуре и задыхаться будем? А где твои вещи?
О квартире я не заботился, а вещей у меня меньше, чем слез у кота. Притворился, будто прожевываю, и давай успокаивать ее:
— Погоди, — говорю, — дай раньше завод уладить, тогда уж...
Стал рассказывать, как попал на завод, какая у нас горячая работа. Вижу, не слушает она, — и метнулся в сторону: спросил о теще, о девере, — как, мол, там они? — и опять о заводе. Слова мои, вижу, жене горше редьки. Прибрала со стола, в чайник на примусе глянула и вцепилась:
— Получаешь сколько? В пайке что дают?
А я и сам не знал, сколько получаю. Платили по частям, чайными ложками, а с пайками совсем было плохо. Я так начистоту и выложил все. Жена раскраснелась и заскрипела:
— А писал, что устроился. Какое же это устройство? Когда только моим мучениям конец будет? То ты на войне, то в партии, а теперь запираешь меня с детьми в собачью конуру. А еще революцию делали, идолы!
Слово словом погоняет да все громче и громче. В коридоре, слышу, соседи шныряют, подслушивают, смеются. Детишки проснулись и глядят на нас. Я шикаю, а жена без внимания.