Говорю, злюсь и жду: пошлет меня Родька к чертям и пойдет, куда шел, а я буду глядеть ему вслед. Думалось, обязательно так выйдет, — не с первым Родькой ругаюсь я. Говорю и жду, а он слушает и молчит, молчит. Положил я на него руку.
— Родька, — говорю, — золотой ты человек, хороший кузнец, хорошим был воякой, а только слабый ты. Врагом моим прикидываешься, самогоном от лучших друзей своих отгородиться хочешь, а кто тебя любит, если по правде сказать, кроме нас? Кому ты нужен? Кому ты дорог? Кто детей твоих будет защищать? Был ты наш, нашим и останешься, хоть лопни! Лучше давай мне свою получку, я отнесу ее твоей жене, а ты поброди тут, одумайся и приходи. Жена купит чего надо, самовар поставит, дети будут ждать тебя. Попробуй одолеть самогон, как белых одолевал! На голове у тебя скоро седина замаячит, а беда пьяного скорее сбивает с ног...
Говорю, в груди у меня жарок разгорается и — слышу — греет Родьку. Стал он добрее, милее, в карман лезет и молча подает мне свою получку. Начал я считать деньги, а у Родьки опять зачадило в груди. Досчитать не дал.
— Дай, — говорит, — хоть на одну бутылку... Я даже вот чего купил, гляди. — Показывает мне селедку и кусок хлеба. — Будь товарищем, — просит, — дай, очень я настроился выпить, от жены даже удрал...
Вижу — дрожит он, даю ему на бутылку и бью его словами:
— Бери, — говорю, — Родька, бери, только тряпка ты, если хочешь знать...
Берет он у меня деньги, отводит в сторону глаза, идет в степь. Я кричу ему, жду, не обернется ли он, и тороплюсь в поселок. Подхожу к домам, глядь — Родька сзади. Лицо опять серое, глаза горят угольками. «Ну, все пропало, — думаю, — сейчас назад деньги будет требовать». А он сунул мне деньги, какие я дал ему, и назад, назад. Я обрадовался и кричу ему:
— Погоди, Родька! Погоди, товарищ, погоди, дорогой!.. Раз смог ты удержаться, так зачем же тебе от своих прятаться? Они ведь рады будут, а это, может, и есть кусок нашего большого счастья. А если ты не веришь себе, пойдем вдвоем... Ну, вроде ты меня пригласил чай пить... На, забирай, идем...
Отдаю ему все деньги, а он дрожит. Беру я его под руку, веду, советую детям гостинцев купить, помогаю нести их. Вхожу в хибарку, мигаю Родькиной жене и шуточками рассыпаюсь перед нею. А у нее глаза набряклые, красные. Увидала, что мы трезвые, ойкнула и стала светлей маленькой девочки: смеется, скатертку на столе одергивает, за самовар хватается. Родька выкладывает ей на стол деньги. Побелела она, уткнулась лицом ему в плечо и заплакала.
— Роденька, на что ж ты пугал меня? Я думала, ты опять пить станешь... Голубь ты мой сизенький...
У меня в горле защипало, глаза стали мокрыми...
XVI. ХОМУТ
Говорят, у нашего брата какое-то особое нутро. Все вроде в нем по шнуру да по ватерпасу. Оттого, дескать, рабочий и может без рукавиц в пекло лезть. Может, это и так, а как примеришь это наше нутро к нашей домашности, получается, ну, прямо какая-то чепуха с хвостиком...
Взять вот хотя бы меня. Ну, многого я не знаю, не учен, и прочее. Я в умные не лезу. Но дело я знаю, это всякий скажет. И не чурбан я. На заводе, в клубе, в ячейке я все вижу, знаю и чорта могу одолеть, если разойдусь. Меня не заставляй только на собраниях речи говорить. Да... А как приехала жена, будто раскололся я на части.
Подойду к домне, гляну, — дух радуется. Люди горбы выгибают, тачки скрипят, тележки тарахтят. Горючее для домны растет горами. Да тут — эх! — качай да крепче закручивай! Тут у меня все шевелится: руки, ноги, спина и голова. А как выйду за ворота да вспомню иконки, грызню с женою, — руки опускаются. И это самое рабочее нутро, хоть тресни, горбится и киснет. Стыд и срам: на заводе ты работник, а дома — мокрая вожжа, тряпка...
И в чем дело? К жене сердце не лежит? Как не лежит? Двадцать лет жили, всего перевидали, сжились. Чтоб я ей зла хотел или на стороне на кого пялил глаза, да ни-ни-ни! Ничего этого не было, а вот домой ходил я тише, чем ходят в тюрьме с прогулки в камеру. С кем хочешь остановлюсь, присяду. И час и два буду говорить, только б позже притти домой. Все-таки, мол, меньше ругани в уши вольется.
Главное — не видел я ссорам с женою конца. Ведь жене чего надо? Хорошей жизни. А разве ее сразу создашь? На это годы нужны. А раз так, значит, пилить она будет меня год, два, три... Да и не в этом дело. Пили, сделай милость, раз тебе нравится. Жена считала себя обиженной, несчастной — вот главное! А кто ее обидел? Я... Вот ведь что получается. Правда, квартиру лучше можно было достать. Но разве это все? Ведь обносились, обтрепались, все покупать надо. А где я возьму? Словом, получается в семье не мармелад, а навоз.