XIX. НОВАЯ ЗАРУБКА
По степи я бегал в тот вечер до одури и домой пришел хуже побитой собаки. Дети спали уже, жена святым поклоны отвешивала. Я обрадовался: после моленья, думаю, будет молчать. Поел, что было, и раздеваюсь.
Встала она с колен и спрашивает:
— Ну, осрамился?
— Ты уж, — говорю, — лучше замаливай свои грехи, а моего сраму не касайся.
Собираюсь лечь, а она опять:
— Как же так не касаться? Или я не жена тебе? Ведь мне за тебя краснеть приходится. Идут люди и смеются над твоим ораторством...
— Ну что ж, пускай смеются, — отзываюсь, — а ты не ехидничай, стыдно...
— Ага, стыдно? — наступает. — А я вот не стыжусь, буду смеяться, чтоб знал ты...
Слово за слово, и стала она глушить меня всегдашней дрянью: коммунисты сякие да такие, сторож с садочком, на детях даже рубахи чужие. В другое время я заснул бы под эту музыку, а тут нет мочи. Вскочил, надел рабочую одежу и бегу к Крохмалю. Вхожу, он тоже накидывается на меня.
— Ну, разве можно так, — спрашивает, — в лужу садиться? Хорошо, что инженер выручил, а то...
— Э-э, не грызи, — говорю, — хоть ты меня... Где у тебя можно лечь? С женой повздорил...
Затих он и дает мне подушку. Выспались мы и пошли утром станок чинить. Подходим к заводу, а жена уже там.
— А-а, не ночевать дома? — кидается. — Шляться? Я из тебя эту моду выбью!
— Ладно, — говорю, — выбивай, да, гляди, сама не разбейся.
— Плохо живете, — говорит Крохмаль, — если часто грызетесь.
— Часто, не часто, — говорю, — а в любой день перед работой, в обед и вместо хорошей песни на сон грядущий.
Засмеялся он, а я скрипнул зубами и намекаю ему, что в моей беде смешного ничего нет. Он соглашается и дает совет: надо, мол, жене хорошенько объяснить все, не глупая же она, поймет... Меня совсем замутило.
— Не пори, — говорю, — чепухи. Жена жизнью недовольна, от обиды хиреет, а ты ее разговорами лечить хочешь. Тут надо делом лечить, а не словами...
Крохмаль только хмыкнул. «Ладно, — думаю, — похмыкай, я еще доберусь до тебя...» Починили мы станок, и стало мне хуже, чем скучно. Иду домой, как в петлю. Мальчишки сидят хмурые. Со стены святые ухмыляются. «Эх, жизнь!» — думаю. Присаживаюсь и спрашиваю старшего:
— Опять учила молиться?
Он глазенками сюда-туда и незаметно кивает: учила, мол. Жена заметила это да за ухо его.
— Ты что, стервец? И тебе не нравится?
— Брось, не дергай, — говорю, — хлопца, будь ты неладна, а то...
— Опять атокаешь? — кричит. — Что ты мне грозишь?
Завела, — в голове заныло. Отодвинул я от себя чашку, стал злым и крепким, будто в меня ковш стали влили. У жены пары перегреваются, а я ей ни слова. Надеваю кепку и говорю детям:
— Ну, пойдемте погуляем...
Они вмиг, как в жару трава под дождем, вскочили. Жена язык прикусила и косится на меня, а я вроде не вижу ее. Взял мальчишек и веду в степь. Побегали мы там, поиграли, я и спрашиваю:
— Хотите завод поглядеть?
Обрадовались, бегом бегут за мною. Провел я их в цехи. Объясняю все, руками станки верчу, показываю, как точат, сверлят, долбят. На свой верстак посадил их, инструменты вынул, попилил, кусок старья зубилом срубил, показал, что в субботу делал. Мальчишки в рот глядят, расспрашивают. В горячих цехах чуть глаза свои не растеряли: печка-мартен, изложницы, формы, ямы — все интересно. У домны нам больше всего повезло: выпускали чугун.
Взял я мальчишек за руки и кричу:
— Не бойтесь!
Чугун ручьем в ковш льется, дошел до краев, кран стал рычать, двигаться. Чугун полился из жолоба по канавкам и к нам: «гу-гу-гу». Младший глядит, как кран несет ковш с чугуном, и пятится. Старший ногами перебирает.
— Смотри, — кричит, — булькает, как в чайнике! Жидкое, а не вода!
Я говорю им о жидком чугуне, а младший за полу дергает и удивляется:
— Какой это цугун? В цугуне мама суп валит...
Я смеюсь и замечаю, что они поглядывают на меня так, будто я стал выше и дороже им. Еще крепче заныло у меня сердце. Сметливые ребята, а растут в скуке, в паутине, с иконами. Не знали даже, что отец в цехе делает, какой из себя завод...
Кончилась плавка, вышли мы за ворота, я и спрашиваю:
— Ну, еще куда-нибудь пойдем или домой?
— Еще куда-нибудь, — говорят.
— А домой?
— Там мама сердитая.
Подумал я, поцеловал их и решился:
— Ну, раз так, пойдемте к мальчишкам в гости.
Сажаю младшего на плечо, старшего беру за руку — и шагаю степью к Гущину. Тут ветер поднялся, младшему занятно стало, — смеется с плеча, лепечет.
На кирпичный мы попали к чаю. Гущиха дала моим ребятам по коржику и угнала со своими гулять. Не будь этих коржиков, мой заряд, может быть, так и пропал бы. Коржики подбодрили. Допил я чай и давай рассказывать, что делается у меня дома. Рассказал и закидываю удочку: