Людям мерещилось, будто им отсыплет кто-то денег, материалов на стройку, и они, как святые, в какую-то новую жизнь въедут. Мы давай осаживать любителей этого: завод, мол, не совсем еще ожил; союз еле на ноги стал; у партии для этого денег нет; в Совнарком лезть стыдно, — мы не лучше других, надо, мол, по добровольности, без дяди и тети, своим горбом строить все новое. Иных эти слова даже обидели.
— Вот оно что, — тянут.
— Какой же смысл огород городить, раз материальной зацепки нет?
— Самомделом хотят, эва...
— Штаны продать, горшки разбить...
Большая половина собравшихся опустила крылышки, набрала в рот воды и друг за другом за дверь. Вышло все, как мы думали: осталось с нами человек тридцать.
— Вот теперь, — говорит Крохмаль, — за нашу беду можно по-настоящему браться да вертеть и поворачивать ее. Никто не помешает...
Составили мы список, сделали выборы, уговорились жить коммуной, добиваться, чтоб верх нашего клуба отвели для детишек, а подростков перевели в другое место. Все как будто было ясно, а как стали гадать, куда подростков перевести, опять пришлось в затылке скрести. Завод оживает, все помещения забиты, надо новые строить, а мы, видишь ли, с клубом для подростков носимся. Посудили, видим, есть у нас только одно дело — коммуну ладить. Отмахнулись мы от всего прочего, а Чугаев хлоп в ладоши.
— Ой, недотепы мы, — говорит, — у нас же в поселке две церкви, а богомолам и одной много.
Обрадовались мы.
— В самом деле.
Дали выборным совет, с чего начинать, с кем связаться, назначили день следующего собрания и расходимся. Меня и Крохмаля провожать пошел инженер.
— Одобряю, — говорит, — давно пора за другую жизнь браться...
— Э-э… какая тут другая жизнь, — говорит Крохмаль. — Припекло, задыхаемся, вот и маракуем... Для другой жизни нужно сот пять новых домов, столовки хорошие, ясли, детские дома, людей подходящих...
— Фу-фу, — пыхтит инженер, — чего захотели. При домах и прочем всякий хорошо заживет. Для этого ни мужества, ни убеждений не надо: иди на готовое. А вот в нищете ломать да строиться — это, я вам скажу... И ведь много можно сделать...
Идем мы и говорим, говорим: где можно сады, парки и бульвары разбить, как сделать так, чтоб на улицах чисто было, какие дома надо строить... Я слушаю, и видится мне наш поселок совсем другим. Хорошо! Со степи полынным духом несет, звезды падают... И стало мне чудно: все иным можно сделать, а моей жене и не снится это: сидит дома, ничего не знает и знать не хочет. Стало мне жалко ее и досадно на себя. Зачем, мол, обманывать ее, надо, мол, напрямки сказать, пускай знает, отчего наша с нею жизнь такая. Горячусь, захожу к ней, раскрываю рот и — бух! — будто в холодную воду падаю: жена сразу накинулась на меня. Гляжу я на нее, — нет, не поймет она, не вникнет, и пускаюсь на хитрость.
— Детям, — говорю, — у товарища хорошо, надо вещичек немного захватить им.
Жена притихла было, потом как закричит:
— Ты что, пугать меня пришел?! Не запугаешь! Я плакать не стану! Хоть навек уходите! Вздохну без вас! На! — срывает с вешалки вещи и швыряет мне. На! Бери! На! Нужны вы мне...
Я складываю вещи в одеяло, в корзину и говорю:
— Поправляйся без нас.
— Уходи! — кричит. — Знаю я эти штуки!
Я толкаю дверь, а за дверью соседки.
— Разошлись, совсем разошлись, — шепчутся.
Иду наружу и сам себе не верю: «Неужели, — думаю, — жена не догадывается?» Стал на улице узел поправлять, глядь — жена следом крадется. Я притворяюсь, будто не вижу ее, иду дальше. Только вошел к Крохмалю, кладу вещи, а дверь — «грр». Влетела жена и ну углы ошаривать.
— Напрасно ты, — говорю. — Я сюда не стал бы детей заталкивать... Я все-таки отец им...
XXI. ЕРШ НА ЕРШ
В эти дни приехал к нам из губернии докладчик. Слухи о нем ходили хорошие: оратор, мол, знаменитый. А мне не понравился он. Сапожки на нем фу ты, ну ты, портфель с ручкой, как чемодан, а на что ему у нас этот портфель? — Я так и не понял. На френче кармашки, загогулины, значки; галифе — батюшки! — поставь его вверх ногами — будет похож на бутылку с длинным горлом.
Здорово гремел он в клубе голосом, а нового ни тинь-тинини. Мы не меньше его знали, но все-таки слушали: не зря же, мол, человек издалека ехал, должен оправдать себя. Я эту надежду сразу потерял. Уж больно заливисто он разные слова выщебетывал: империализм, индиферентизм, диференциация, альтернатива — и сыплет, сыплет, вроде по-русски слова сказать не может. От его тарабарщины зеленые мальчики в глазах танцуют... Слушаешь и млеешь, вроде тебя в немца или в француза переделывают.