Я заговорил подчеркнуто спокойно, даже немного небрежно:
— Вы знаете, Юрий Павлович, даже вот в этом нашем деле, хотя, казалось бы, преступник изобличен и убит, многое кажется неясным.
— Ах, так? — заинтересованно сказал Вертоградский. — На мой дилетантский взгляд, все решено и ясно.
Я не смотрел на Вертоградского и сказал, не обращаясь ни к кому в особенности, как бы просто размышляя вслух:
— Мне думается, что у Грибкова должен быть сообщник.
— Неужели это еще не кончилось? — тоскливо сказала Валя.
— Конечно, не кончилось, — буркнул Костров. — Вакцины-то ведь нет? Мы не знаем, где она.
Вертоградский пожал плечами:
— Под любым деревом, в любой куче валежника. Лес велик.
Но я, не сбиваясь, продолжал раздумывать вслух:
— Найдем мы вакцину или не найдем, а сообщника найти мы должны.
— Откуда сообщник? — удивился Вертоградский.
— Давайте рассуждать. Убить Якимова Грибков мог и один. Но связать, заткнуть рот и спрятать… подумайте сами. Якимов был здоровый, сильный человек.
— Грибков мог его оглушить, — сказал Вертоградский.
— На голове у Якимова нет повреждений.
— Может быть, наркоз?
— Допустим. — Я закурил папиросу и некоторое время ходил по комнате, как бы раздумывая, могли ли Якимова усыпить наркозом. — Допустим также, — сказал я, — что Грибков выследил, где хранится вакцина. Но не кажется ли вам странным, Юрий Павлович, что он уверенно заходит в лабораторию, не зная, спите вы или нет? Ведь, согласитесь, это очень рискованно.
— Да, конечно, — сказал Вертоградский, но, подумав, добавил: — Правда, я сплю очень крепко.
Мы говорили спокойно, неторопливо, будто рассуждали на интересную, но лично нас не касающуюся тему.
— Мы-то знаем, что вы спите крепко, — засмеялся я, — но откуда мог это знать Грибков?
Вертоградский усмехнулся тоже:
— Должен сказать, что эта моя несчастная особенность известна довольно широко. Об этом могли говорить при Грибкове. Я знаю, что надо мной немало шутили в отряде.
— Хорошо, — согласился я. — Это, конечно, возможно. Но откуда Грибков знал, что дневник зашифрован? Это ведь было известно только своим. Об этом не могли говорить в отряде. А если он не знал, что дневник зашифрован, почему он просто не убил Якимова? Это было бы гораздо легче.
— Вообще говоря, вы правы, — нахмурился Вертоградский, — рассуждение интересное. С другой стороны, последнее время. Грибков довольно часто к нам заходил. Он сделал вот эту качалку. Он сколачивал ящики. Я не помню точно, но, по-моему, он чуть ли не каждый день бывал. Он мог подслушать какой-нибудь наш разговор о шифре.
— Тоже возможно, — коротко согласился я. — А появление записки вам не кажется странным?
Вертоградский откинул голову на спинку качалки и положил руки на подлокотники. Он был безмятежно спокоен. Слишком спокоен, чтобы эго могло быть естественным. Я стоял перед ним, засунув руки в карманы, и смотрел на него в упор. Теперь уже, кажется, все в этой комнате почувствовали скрытое напряжение нашего разговора. Костров, который подсел к печке и ворошил кочергой пылающие бумаги, так и застыл с кочергой в руке и, повернув голову, недоуменно смотрел то на меня, то на Вертоградского. Валя держала в одной руке полотенце и, кажется, совершенно забыла, что собиралась вытирать тарелки. Петр Сергеевич, как человек боевой, уже сунул руку в карман, очевидно решив, что скоро понадобится револьвер, хотя и совершенно не понимая, на кого придется его направить.
— Несчастный вы народ, следователи! — вздохнул Вертоградский, все еще спокойно раскачиваясь. — Все вам кажется подозрительным. Трудно вам жить, Владимир Семенович…
— Думаю, — сказал я, — что дальше вы, Юрий Павлович, сами со мной согласитесь.
— Послушаем, — сказал Вертоградский.
— Вчера днем я сказал, — продолжал я неторопливо, — что улик против Якимова недостаточно. И вот через пятнадцать минут Андрей Николаевич приносит якимовскую записку. Не правда ли, неожиданное совпадение?
— Позвольте… — Костров отложил кочергу, встал и подошел ко мне. — Позвольте, Владимир Семенович, ведь как раз в это время Грибков принес мне ящики!
— Да? — спросил я. — А вы видели, что Грибков писал записку?