– Как это?
– Запрячет за решетку. Или расстреляет.
– Нас? Расстреляет? Ты шутишь что ли?
Но мама не шутила; она говорила на полном серьезе; открывала мне глаза на правду жизни, правда которой заключалась в следующем: не жди от жизни справедливости, ведь по большей части она несправедлива, жестока, непостоянна и уродлива, как сам человек.
– Наш папа – собственник, – спокойно объясняла она. – Если мы не его, значит ничьи.
– Но он не посмеет! Он не сможет! Это преступление! – упирался я, не веря в мамины слова, которые казались мне в те секунды безумными и лишенными простой логики. Как мог убить отец свое дитя и жену? Как? Для моего разума – это было слишком, слишком невероятным!
– Он может все… в Романдии. И если он скажет, что мы преступники, недостойные жить среди людей – значит, это истина, которая не терпит упреков и разбирательств. И все потому, что он служит в самых прославленных, элитных войсках государства, правящих миром. Он лично знаком с Силиным. Ты никогда не задумывался об этом? Твоего отца знают и почитают в нашем городе.
Странно осознавать и понимать, что твой отец не только дома всемогущий и беспощадный, но и за его пределами – за горизонтом. Нам не скрыться от отца – только не в этом мире, где правит нацистская армия – и до конца дней быть в плену у властного и жестокого тирана, уже неспособного полюбить и сострадать.
– И что же нам делать?
– Жить так, как мы жили.
– Простить отца?
– Да. Простить – и отпустить. Попытаться забыть.
– Как такое можно забыть?
– Со временем. Со временем.
– Но если он снова взбеситься?
Она ничего не ответила; предпочла промолчать, чтобы потом спросить:
– Ты извинишься?
У меня было огромное желание сказать матери «нет», но порой желания так и остаются желаниями.
– Я извинюсь перед ним, когда он придет. Обещаю.
– Спасибо, дорогой. – Мама обняла.
– Но я больше не дам тебя в обиду. И это я тоже обещаю.
– Я рада, что у меня есть такой защитник.
Глава 6
Мысли о последней встрече с «Дитем тьмы» не давали мне покоя; с утра пораньше и до поздней ночи я думал, почему инопланетное существо дорожило фотографией, сделанной человеческими руками. Сей факт заставлял взглянуть на «Дитя» с иного ракурса. Знаете почему? Ну, во-первых, я не сомневался в том, что «Дитя» был знаком с мамой и ребенком, запечатленными на фотографии; не просто знаком, а, скорее всего, он всем сердцем любил и уважал их (как еще объяснить его стремление обладать этой фотографией?). И, во-вторых, я проникся к нему некой симпатией, сменившей страх; знать, что неземное существо может что-то чувствовать, относится к людям с преданной любовью – значит, знать, что оно для тебя – для других людей – не предоставляет опасности; по крайней мере мне хотелось в это верить. Правда, меня смущало одно маленькое «но», которое постоянное лезло в голову: почему он полюбил одних, маму с сыном, а с другими, то есть с нами, даже не захотел познакомиться? Боялся огласки, быть пойманным и уничтоженным нацистами? Вряд ли. Если бы по-настоящему боялся, спрятался в более укромном – нелюдимом – местечке, а не шнырял по лесу, расположимся в черте города, в непосредственной близости от нашего домика на дереве; да и с теми, кто был на фотографии, не вступил бы в контакт (а вступал ли он вообще?). А может, его последняя встреча с людьми была омрачена какими-то трагическими событиями, поэтому он больше не с кем не желал знакомиться?
Как вы уже заметили, у меня была куча вопросов и не одного ответа, что, несомненно, приводило в уныние. Конечно, такой расклад дел меня не устраивал; и я решил: во что бы то ни стало докопаться до истины, тем самым избавиться от терзающих меня дум и раздумий.
Я посудил, что лучше следить одному; чем больше народу, тем повышалась вероятность быть услышанным и соответственно быть пойманным; а в мои планы этого «пункта» не входило. Чтобы мой план осуществился, мне пришлось прибегнуть ко лжи; порой без нее никуда. Я сообщил друзья, что мой трудовой день у деда начинался ровно с девяти утра и заканчивался ближе к пяти вечера; при этом отметил, что дед не любил, когда я уходил раньше положенного времени. Они мне на слово поверили; хотя я рассчитывал, что Степан уж точно заподозрит что-то неладное, но тот лишь покивал и сказал: «Ну да, с твоим дедом лучше не шутить». Степан был знаком с ним и знал, что дед у меня не из робкого десятка; если что-то не по «его», сразу же об этом скажет, причем в жесткой форме.
На самом деле дед не издевался надо мной, особенно когда солнце палило без всякой меры, нагревая воздух до тридцати пяти градусов по Цельсию, и отпускал меня уже ближе к обеду; да и сам уходил сразу же после меня; не мог долго работать в такую жару. Поэтому с часу – максимум, с двух – до пяти я был свободен, а этого времени вполне хватало, чтобы заняться наблюдением вкупе с расследованием.