Свои наблюдения, сдобренные с размышлениями, я записывал в специальную тетрадь, чтобы не упустить самого важного. Да и записи – лучшее доказательство к подтверждению моих слов и догадок. Я ведь хотел доказать друзьям и прежде всего себе, что «Дитя тьмы» не тот, за кого себя выдает, что он пришел к нам с миром и так далее и тому подобное. Ох, если бы я знал, к чему меня приведет мое расследование…
У меня, как и положено, для следователя, была контрольная точка для слежки в ста метрах от дома «Дитя»: два серых камня, облокотившихся друг на друга, которые обступила высокая трава. Одежда тоже была соответствующая: костюм и бандана цвета хаки, черные сапоги на шнуровке, обрезанные перчатки. Обычно я ложился на землю, пролезал промеж двух камней и через сладко пахнущие травинки наблюдал за инопланетянином. В первые три дня мне не везло; дом пустовал; даже собака не попадала в поле зрения; я стал задумываться: а не поменял ли «Дитя тьмы» место жительство после нашей внезапной встречи? На четвертый день опасения ушли прочь, дабы я воочию увидел Его, несшего в руках мертвого зайца; рядом с ним семенила запыхавшаяся собака. В тот день они скрылись в доме и до пяти часов не выходили; я снова ушел ни с чем и расстроился, что не имею возможности заглянуть в дом. В последующие дни было лучше, больше информации.
Начну по порядку. Каждый день «Дитя» ходил в лес: либо охотиться, либо собирать ягоды, корни, крапиву и другую съедобную лесную растительность. Обычно приходил с добычей: или с подстреленным из лука рябчиком; или с мешком корневищ; или с «человеческой» едой, спрятанной в белые коробочки. Иногда он был дому уже в двенадцать дня, иногда в четыре; тут невозможно было предугадать; видимо, все завесило от того на сколько быстро он насобирает необходимой еды. После «охоты» он сидел на крыльце дома; собака лежала в его ногах и просила хозяина, чтобы тот погладил ее. И что примечательно, когда он разговаривал с собакой; не было никакого хрипа, каких-то механических и неестественных звуков; обычно человеческий голос. Еще меня смутило то, что он в основном ходил пешком; непонятно почему, но он не использовал крылья (я на его бы вместе только и делал, что летал). Как и то, что он любил музыку; слушал обычно один и тот же альбом известной в широких кругах попсовую группу, играющую вполне себе сносно; многие песни я знал. Редко до моего слуха доносилось его корявенького пение; во время его сопрано меня не покидало ощущение, что это поет мальчишка моего возраста. Когда я прекращал следить за ним, ближе к пяти вечера, он обычно уединялся в саду, и что-то там химичил. Почему я так решил? А все потому, что в это время постоянно что-то взрывалось; что-то поджигалось; что-то разбивалось; что-то дымилось, причем запах от горения был едким, химическим.
Но все эти наблюдения в течение трех недель меркнут по сравнению с тем, что мне открылось на двадцатый день. Если я еще мог понять «Дитя» и свыкнуться с мыслью, что он души не чаял в земной собаке, обожал нашу музыку, в совершенстве владел романдским языком, питался земной едой – ведь это нормально любить то, что любит человек. Но когда он во время игры с собакой (он кидал ей теннисный мяч на поле, усеянной пахучей травой), отцепил крылья, как ненужный тяжелый рюкзак, и принялся радужно бегать по полю, я вполне резонно засомневался: а инопланетянин ли «Дитя тьмы»? А может, это человек, который скрылся под толстым слоем грима, чтобы его оставили в покое?
Именно в этот день я рассудил, что пора рассказать обо всем Степану; у меня было достаточно доказательств, чтобы у друга не осталось никаких сомнений, что «Дитя» не представляет для нас опасности, что «оно», по сути, безобидное и вполне себе доброе существо. Так же я надеялся, что у Степки закономерно появятся сомнения, которые одолевали и меня, в частности, что «Дитя» может статься обычным, заурядным мальчишкой нашего возраста. Но не только по этим причинам я хотел поведать Степану о моем тайном расследовании, я рассчитывал, что после этого мы решимся на следующий шаг: обыскать дом «Дитя», пока «оно» будет охотиться в лесу вместе с собакой.
Прибежал я к Степкиному дому около шести часов вечера; дневную жару сменила долгожданная вечерняя прохлада – и улицы города заметно оживились. Когда Степка открыл входную дверь, он изрядно удивился моему внешнему виду; это и понятно, я был в странной одежде, запачканной землей и соком травы, весь потный, уставший от дневной жары, но при этом сверх меры возбужденный, со странным блеском в глазах.