Единый народ был готов вынести единое мнение – убить, прилюдно, жестоко, чтобы другим было неповадно вставать на ошибочный путь, путь демократии, и убеждать других, что этот путь – один единственный, правильный!
На заключенных, в глазах которых застыл леденящий душу страх, посыпался нескончаемый град ударов. Снова и снова. Крик, вопли, рыдания перемешались с хрустом костей и сухожилий; в воздухе застыл запах крови, густой и черной, в которой вкрапливалась, в самые молекулы, человеческая боль, расстилающая по всей площади Силина. Толпа смолкла, глядя, как убивают, без суда и следствия, невинно-виноватых людей; меня сразу же вырвало, а живот скрутило так, что я свалился на асфальт; какая-то женщина с бледным и испуганным лицом помогла мне подняться. Я, борясь со слезами, взглянул на отца, неустанно наносившего удар за ударом по головам жертв, лежавших на земле, не шевелясь; на его лице расплылась то ли оскал, то ли улыбка. У меня было огромное желание выхватить у кого-нибудь пистолет и расстрелять отца, в котором, по крайней мере, в моих глазах, не осталось ничего человеческого, и его пересмешников, возомнивших, что они короли мира и могут решать: кому жить, а кому умереть. Но пистолета не было, да и силы в один миг покинули меня; ох, как трясло меня, словно я только что вылез из холодной реки, даже зубы клацали. Я просочился сквозь толпу, сел на скамейку, подле декоративного дуба – его крона напоминала улей – и заплакал, скрыв лицо потными ладошками.