Я ведь тоже получается предатель, так как скрывал другого предателя, думал я, утирая слезы. И если отец узнает о моем секрете, о моем преступлении, злодеянии, протеста против него, против страны, против общества, он убьет меня, забьет до смерти своей дубинкой – и не поморщиться. Боже, подскажи, что же мне делать? Как быть? Объясни, что правильно, а что – неправильно? Я совсем запутался. Совсем сбился с пути и, наверное, уже одной ногой в могиле…
– О чем задумался, сын? – после суда спросил у меня запыхавшийся отец, оттирая белым платком дубинку, на которой остались капли крови, черные волоски, чужая плоть. Мы шли по парку.
– О том, что правильно, а что – нет, – честно ответил я, не глядя на него; он был мне противен.
– Что правильно? Служить верой и правдой собственному народу, государству, отдаваться им полностью, без остатка, не задумываясь – вот что правильно. А неправильно – быть врагом для общества, для страны, в которой ты живешь, спишь и срешь. – Он загоготал. А потом спросил. – Ты понял? Понял сегодняшний урок?
– Да, – соврал я и ненавидел себя за это; за свою трусость.
– Вот и молодец. – Отец взъерошил мои волосы.
– Не совсем. – Я собрал всю храбрость в кулак.
– Что значит не совсем?
– Зачем вы убили их?
– Ты че как баран, ей-богу! – выругался он; разозлился. – Они ПРЕДАТЕЛИ! Что тебе…
– Это я понял.
– А что ты не понял?
– Почему убивать? Почему не посадить в тюрьму?
– Тюрьма не лечит таких, запомни это, сынок.
– Почему?
– Потому! – Мне казалось, что он сейчас от злости вытащит дубинку и начнет молотить меня прямо на улице, на глазах прохожих, а прохожие пройдут мимо и ничего не скажут; они подумают, что командир из отряда ЦЦ поймал какого-то воришку и наказывает его; никто не остановит; никто.
– Почему люди не имеют право выбора…
– Что ты там прошептал?
– Ничего.
Отец все прекрасно слышал, поэтому залепил мне хорошую затрещину, отчего к глазам вновь подступили предательские слезы. До самого дома мы шли в гробовой тишине; нам нечего было сказать друг другу; слова сами себя исчерпали – и надолго. С того дня я почти не разговаривал с отцом, разве что рядовыми фразами, когда того требовали обстоятельства; а так с каждым прожитым часом, днем, я отгораживался от него, воздвигал между нами каменную стену, все выше и выше, пока мы перестали знаться друг с другом. Мать говорила, что я потерял – вычеркнул из своей жизни – отца, когда началась Гражданская Война. Но это произошло намного раньше – тогда, когда он швырнул в нее бокал с остатками вина; тогда, когда убил, на моих глазах, несколько человек, которые, по мнению общества, не должны были волочить жалкое существование с Богами, с родманцами. Была еще одна причина, веская и основополагающая, почему я остался без отца при его жизни, но о ней мне придется умолчать; скоро вы обо всем узнаете, поверьте мне.
Глава 9
Каникулы шли своим чередом, пролетали так же быстро, как стая журавлей на фоне вечернего малинового неба, готовящегося встретиться лицом к лицу с тьмой, всепоглощающей и победоносной; мы продолжали ревностно хранить страшную тайну, которая тяготила нас, словно кто-то надел на наши плечи тяжелые рюкзаки; мы верили, что за эти мучения – в основном, психологического толка, – выпавшие на нашу долю, нас ждет вознаграждение, «Дитя тьмы» объявиться и расскажет, почему он стал тем, кем стал. Но он, к моему разочарованию, не объявлялся, исчезнув в дымке времени, в пространстве, безликом и беспечном. Помню, я однажды заикнулся о том, что пора бы нам навести тайного друга; друзья были настроены против моей идеи: один сказал, что нечего якшаться с предателями, а другая была рада, что «Дитя» исчез, и надеялась, что он больше не вернется.
– Да ну вас, в пень дырявый! – обижено пробурчал я, бросил карты на стол, вышел из-за стола и посмотрел в окно, отвернувшись от друзей, не желавших соглашаться со мной; мой эгоизм зашкаливал, в двенадцать я не мог им управлять, лишь по истечению многих лет обуздал его и приручил.
– Че как девчонка обижаешься! – сказал Степка, держа в руках ворох карт. – Пойдем доигрывать.
– Не хочу, – отрезал я. – Ты все равно проиграл бы.