– У тебя не осталось ни одного родственника?
– Как видишь… я совсем один.
– Неужели все умерли?
– Их убили, – его глаза наливались слезами, – всех, без исключения.
– Что же такого натворила твоя семья?
– Все из-за цвета кожа.
– Цвета кожа?
– Не понял что ли?
– Нет.
– Ты не понял, что я армяхин?
– Нет, не понял.
– Даешь, товарищ!
– Ты весь в саже и грязи – поди, разбери, кто ты там?
– А мой южный акцент? Его не слышно?
– Я не заметил.
– Плохо прислушивался, а он у меня – есть.
– А что, не романдцев, убивают?
– Ты где живешь? Еще как убивают!
– Почему?
– Я сам задаю себе этот вопрос: «Почему?». И мне кажется, я никогда не узнаю ответа.
– Это несправедливо.
– Лучше не говори мне о справедливости. Это только слово. Справедливости в мире – нет. Я знаю, я проверял и на себя испытал. Уже стихами тут с тобой заговорил.
– Ты хороший собеседник, – похвалил я Гришу; он сразу же сверкнул улыбкой.
– Ну, спасибо, товарищ! – Он откусил полсухаря и, чмокая, сказал. – Я уже заочно придумал себе, что вся это идея со знакомством выгорит. Поэтому я долго не мог решиться придти к вам и рассказать о себе. А ничего вроде, получилось. Видимо, еще не разучился общаться с людьми, не до конца озверел. А общаться с тобой – одно удовольствия. Еще бы! Я ведь прожил в лесу очень долго и за это время толком ни с кем не разговаривал, не считая милой женщины из местного кафетерия. Она меня подкармливала.
– Я бы чокнулся, – признался я.
– А чтобы не чокнуться, ты загрузил бы себя какой-нибудь деятельностью, которая сглаживала бы твое одинокое существование. Вот я, например: и маломощные бомбы научился делать, и собственные крылья изобрел, и завесу из тумана сотворил, и ненужное барахло отремонтировал, и сколотил мебель из досок, и охотился, и говорил с собакой, словно она человек, и еще много чем занимался. Ни минуты покоя не давал себе, чтобы не вспомнить, что я самый одинокий человек на свете. Это помогало. И тебе бы помогло.
– Я бы и двух дней не прожил в лесу, – сказал я.
– Я тоже так думал, когда оказался на улице. Без дома. Без ничего. Но я приспособился. Приспособился, словно всегда, с самых пеленок, готовился к этому периоду жизни. И тогда я понял, что если я приспособился, то и любой человек сможет приспособиться ко всему, когда захочет жить. Ко всему!
Я вытащил из загашника две сальные сигареты, одну запустил себе в рот, вторую – предложил ему; Гриша, на удивление, не отказался. Мы закурили; каждый из нас, по-своему, наслаждался сигаретой, залежавшейся, пропитавшейся влагой, но такой душистой и сладкой, что голову кружило от легкого дурмана.
– Я так-то завязал с никотином, – оправдывался я; а сам курил с удовольствием, со страстным рвением.
– Я заметил, как ты завязал. – Не укор и не усмешка, а скорее дружеское замечание. Гриша умел расположить к себе людей, даже в таком неприглядном виде; доброту сразу же чувствуешь, неосознанно, почти интуитивно, кожей, телом, сердцем. От него исходило сияние, которое притягивало к себе, как магнит; я знал его не больше часа – как человека! – и за это короткое время я готов был раскрыться ему, стать его другом, которого у него не было в силу сложившихся обстоятельств. – Хорошо сидим.
– Это точно.
– Тебе не пора домой?
– Нет. До девяти вечера – я вправе делать то, что захочу.
– Это хорошо. Очень хорошо. Сегодня мне хочется выговориться. Ты ведь не против?
– Нет. – После недолгого молчания я спросил. – Ты расскажешь о себе?
– Тебе все еще интересно?
– Да, – уверенно ответил я. – Мой интерес только возраст после нашей болтовни.
– А сигарет больше нет? – вдруг спросил Гриша.
– Не знаю. Сейчас поищу. Может, что найду.
– Было бы здорово. Люблю рассказывать и курить.
– А я курить и слушать.
Мы одарили друг друга улыбками, и я начал тщательный обыск домика. Через некоторое время я держал полупустую пачку сигарет, которую нашел за скамьей.
Глава 10
Когда Гриша родился, армяхе романдского происхождения не знали, что такое массовое гонение, всеобщее призрение, унижение и уничтожение. Они были свободными, независимыми, уважаемыми членами общества, занимавшими высокие должности в государственном аппарате, а так же в институтах, школах, адвокатских конторах, лечебных заведений, на военных кафедрах. У многих был малый и средний бизнес. У родителей Гриши имелся небольшой магазинчик бытовой химии; он занимал ровно один этаж в их двухэтажном кирпичном доме, построенном еще прадедом Гриши в прошлом веке. Его мама, Рагда, растила и воспитывала двух детей – Азу и Гришу – и попутно занималась магазином: вела бухучет, заведовала заказами, ездила на склады (продавщицей подрабатывала Азу, она была старше брата на существенные семь лет). Отец, Ашот, работал хирургом в городской больнице; работе отдавался полностью, без сухого остатка, не жалел себя и работал по пятнадцать часов в день. В больнице его ценили за трудолюбие и профессионализм; любая даже самая сложная операция завершалась триумфом – победой, которая окрашивали его серые и тяжелые будни, и давала сил работать так же, на пределе своих возможностей. Дети почти не видели отца, разве что в короткие выходные, которые он проводил обычно в постели перед телевизором. По словам Гриши, их отношения с отцом были партнерскими и деловыми, то есть холодными и отстраненными; Ашот не позволял себе таких вольностей, как рукопожатие при встрече или расставании, уже не говоря о чем-то большем; Гриша не помнил, чтобы отец обнимал его или целовал. Они держали между собой дистанцию, и если бы была возможность, Гриша бы с радостью сократил эту дистанцию до нуля; ему не хватала отца, его поддержки и внимания. Когда он рассказывал о себе, о своих нелегких отношениях с отцом, я сразу же проникся к Грише симпатией; я понимал его и то, что он чувствовал.