«Папа, что происходит?» – спросил я.
«Я не знаю, мать твою. Не знаю» – ответил он, кипя от ярости; схватил пульт и швырнул его в телевизор. После этого резкого встал с дивана и вышел на балкон. Закурил».
«Мама, – теперь уже спрашивала моя сестра, – почему товарищ Силин сказал, что мы, армяхе, враги, которых нужно уничтожить?».
– Мама не ответила, – рассказывал Гриша. – Не смогла ответить. Ее лицо покраснело, а в глазах застыли горькие слезы, слезы от непонимания, от несправедливости бренного мира. – Он убрал со лба выбившую прядь волос. – В ту ночь нам было не уснуть. Мы с сестрой лежали в постели и слушали родительский спор на повышенных тонах, доносившийся через тонкие стены дома. Мама предлагала, немедля, собирать вещи и уезжать из страны, пока гнев нацистов не обрушился на них со всей нечеловеческой силой. Отец называл ее сумасшедшей и просил успокоиться, мол, ничего страшного не произойдет, мол, они нечистокровные армяхе, мол, они такие же романдцы, как и все остальные, поэтому ничего с нами не сделают. Тем более, убеждал он, я – главный хирург в этом городе, кто, мол, посмеет посягнуть на мою свободу? – Молчание, задумчивое, с грустным вздохом. – Отец, верующий в свою неприкосновенность, авторитет, заработанный долгими годами труда, глубоко ошибся. Суровая правда больно ударила его под дых. Всех нас ударила. Тех, кто считали себя романдцами и которые были отнесены в черную графу «армяхин».
Гриша рассказывал, как его семье – и ему соответственно – в один прекрасный день сделали горячие наколки-отметины на лбах (большая буква «А»), которые говорили сами за себя: вот идет армяхин, отброс общества, который не достоин жить в Романдии и который не достоин, чтобы с ним здоровались, помогали, обслуживали и так далее и тому подобное. Это было начало конца. Сначала армяхам запретили ходить в кино, в театр, посещать общественные парки и литературные скверы, появляться на массовых мероприятиях, посвященных знаменательным событиям. Потом их не стали впускать в магазины, в лавки, где отоваривались романдцы (если владелец магазина впускал хотя бы одного армяхина, то он автоматически становился для партии врагом, который пошел против их воли, и его могли без суда и следствия расстрелять; так было сплошь и рядом). Позже всех армяхин, без исключения, поголовно, убирали с руководящих – и не только! – должностей в государственном аппарате, из учебных заведений, больниц, правоохранительных органов; отец Гриши, к его негодованию и непониманию, был первым в списках на увольнение. В одночасья все лишись работы, даже те, кто держал собственные лавки и предприятия, потеряли их, потому что пришли чиновники, олицетворяющие нацистское государство, и на законных основаниях забрали то, что им не принадлежало. И ладно бы на этом все остановилось, дальше было только хуже. Государство этих, как выразился Силин, мягких мер стало недостаточно, мало! и они перешли к тому, что и задумывали: к жестким мерам, которые предполагали изгнание и уничтожение армях. Девятого апреля N-года по всей стране были проведены погромы; отряды ЦЦ вместе с горожанами, внезапно ожесточившимися на своих соседей и друзей армяхского происхождения, вламывались в чужые дома и мародерствовали, уничтожая память и воспоминания, хранившиеся в каждом доме, в каждой квартире. Некоторые солдаты ограничивались обычными погромами, другие, всласть поразбивав чужое имущество, поджигали дома, третье – приходили, чтобы нанести увечья мужчинами и насиловать женщин. В том же месяц прошла массовая отправка армях в концлагеря. Часть армях, которым не хватило мест в лагерях, демонстративно расстреливали на городских площадях. И только верхушка, привилегированная и очень богатая, смогла с помощью связей и огромной суммы денег депортироваться из страны, за океан, в благонадежную Аменигу.
– Нам еще повезло, что нас солдаты просто выдворили на улицу, причем без побоев и угроз, а потом зашли в дом и повеселились там на славу. Мать благодарила Всевышнего, что они не стали поджигать дом. Когда отряд солдат сделали свое грязное дело, они извинились перед отцом, и ушли. Не успел я зайти в дом, как вдруг к горлу подкатил комок с кулак, отчего стало трудно дышать. Мать с сестрой и вовсе заплакали. Отец молчал, на удивление не нервничал, не сквернословил, просто ходил по разрушенному дому, скрестив руки за спину, и с тоской смотрел на погром, на осквернение его жилища. Женщины еще долго не могли отойти от увиденного и пережитого, а мы с папой начали самую долгую, самую больную для сердца приборку – мы собирали нашу жизнь и выбрасывали ее в мусорку. Боже, как же это было тяжело! Тяжелее, чем тебе кажется, Саша. Все, что я когда-то любил – фарфоровую статуэтку, подаренную на день рождения, коллекцию миниатюрных машинок, подборку любимых журналов, памятные фотографии – исчезло, превратившись в осколки прошлого. А знаешь, что самое было отвратительно в этот день? Никто, ни один горе-сосед не зашел к нам и не сказал слов соболезнования, слов поддержки. Никто. Им было безразлично, что с нами сталось и что станется в ближайшем будущем. Всё, мы для них враги (а всего несколько месяцев назад были друзьями) – и точка! Так сказал Силин, так продиктовала Партия, так повторяли романдцы и они не в праве кому-то доказывать, что семья оных совсем не такая, как другие армяхские семьи, она хорошая, что она не заслуживает всех этих бед. Так же они были не в праве с ними здороваться; у них одно имелось право – избегать их, ибо мы стали прокаженными.