Если Настя быстро сдалась и перешла на мою сторону, на сторону «Гришиной невиновности» – не исключаю, что всему виной стал наш робкий и единственный поцелуй. То вот Степана пришлось убеждать, всеми правдами и неправдами, что Гриша такой же человек, как и мы, из плоти и крови, с таким же числом конечностей и такими же личными переживаниями, стремлениями и надеждами. Что он у него столько же прав, как и у нас; что он не изгой, не какое-то там загнанное животное, зараженное бешенством и бездомное, которое нужно немедленно истребить и закопать под землю; что он имеет на толику сочувствия, сострадания, дружеской поддержки. Я ни в коем случаем его не упрекаю. Нет. С моей стороны это было бы неправильно, дабы я понимал, что не Степан был испорчен, извергая немыслимую жестокость, даже пускай на мысленном уровне, по отношению к человеку из другого мира, расы, а наша Великая Страна, пропагандирующая и зомбирующая своими лживыми, уродливыми по своей сути догматами, вобравшими в себя тотальный расизм. Мы все были больны, скажем так, заражены, и несли для других опасность. Разве можно строить мир на расизме, на неприятии других культур, вероисповеданий и языков?
Как же нам удалось переломить, убедить в обратном убеждении Степана, который был неприступней скалы? В это нам помог случай и сам Гриша, отважившись встретиться лицом к лицу с тем, кто его за глаза презирал и ненавидел только потому, что армях ненавидели его семья и его друзья.
Как сейчас помню, стояла невыносимая жара и мы – я, Настя и Гриша – скрылись в домике на дереве, пили холодный чай (Настя притащила из дома новомодный термо-графин, в котором любая жидкость не нагревалась и оставалась холодной) и несколько часов к ряду болтали о том, о сем. Сказать по правде, в основном болтал Гриша; точнее сказать он отвечал на Настины вопросы, которые, казались, не знали ни конца, ни края. Я же в это время прилег на скамью и слушал Гришины и грустные, и веселые, и печальные, и жестокие истории, берущие за «живое» своей правдивостью и искренностью. Я верил каждому ему слову; и ни капельки не сомневался, что он говорил только правду и ничего кроме правды.
Вдруг – постучали в дверь. Мы не ждали гостей; тем более Степку, который знал от меня, что сегодня мы встречаемся в штабе с врагом.
– Кто это? – встревожено спросил Гриша, посмотрев на запертую дверь. Он не на шутку взволновался; нынче его грим был не таким сильным, как он сам выразился, щадящим для его кожи.
– Не знаю. Щас проверю. – Я подошел к двери. Обхватил рукой дверную ручку и прежде чем приоткрыть дверь, подождал какие-то доли секунды, словно задумавшись о чем-то важном. К нашему облегчению за дверью оказался хмурый и явно недовольный Степан. – Привет. А ты чего стучишься?
– А какого хера вы закрылись? – выругался он, продолжая стоять на месте.
– Ты знаешь, почему.
– Он все еще здесь?
– Да.
– Здорово. И долго вы еще будите грешить с этим хреновым предателем?
– Столько, сколько нужно.
– Я не уйди отсюда, пока не прогоню его! – сказал он и вошел в домик.
– Что ты сделаешь?
– Это и мой дом – тоже! – крикнул Степан. И добавил пренебрежительным тоном. – И я больше не хочу, чтобы в моем доме обитал этот… ему здесь не место.
– А где мое место? – спросил у него Гриша.
– Я не собираюсь отвечать на твои вопросы. Не заслуживаешь этого.
– А чего я заслуживаю, по твоему мнению?
– Он что, тупой? Я же сказал тебе, что не собираюсь с тобой разговаривать. Я выше этого! Я – не враг для своего народа! Так что проваливай из моего дома подобру-поздорову!
– Степа, хватит! – не выдержала Настя, возмущенная таким поведением Степана. – Как ты смеешь!
– Так и смею. Смею!
– А ты, Степка, не оборзел? С каких пор ты решаешь, кому здесь быть, а кому нет. Я тоже строил этот дом. Вот этими руками. Так что не смей выгонять моего друга из МОЕГО дома.
– Твоего друга? Он тебе не друг, как ты не можешь понять? Не друг! Он – армях и его место среди подобных, а не с тобой и не со мной. Понял?
– Я теперь уже не знаю, кто мой друг, а кто мой враг.
– Что?
– То что слышал!
Гриша подошел ближе к Степану, остановился в шаге от него, покорно опустился на колени и сказал:
– Из твоих слов я понял, что я для тебя какое-то бездушное животное, которое ты хочешь как можно быстрее выгнать из домика. Но мне идти некуда, кроме как на верную смерть. Куда бы я ни пришел, меня, скорее всего, схватят и убьют. Такова моя судьба. Таков мой путь. Печально, ну да ладно. – Он протянул Степке перочинный нож. – Я устал убегать и никуда уже не побегу. Поэтому либо тебе придется убить меня, прямо здесь и сейчас. Либо… Либо сбегать к отцу и рассказать ему обо мне, чтобы он или его дружки сделали то, что ты не сможешь сделать.