Красноармейцы не только остановились и развернулись фронтом, но и, продвинувшись вперед, навстречу противнику, вдруг открыли огонь. Неожиданно воздух прорезал треск пулеметных очередей. Два ручных пулемета, навьюченные на коней и укрытые паласами, вместе со ста двадцатью винтовками поливали лавину басмачей свинцовым дождем.
Басмачи по инерции мчались прямо под пули, несущие им смерть. После первых же залпов на землю повалилось около тридцати басмачей и одним из первых святейший старик. Лавина атакующих рассыпалась. Оставшиеся без наездников, обезумевшие кони метались но полю, усиливая охватившую басмачей панику.
Асадулло-бек осадил коня над телом Хаджи-туры, видимо не решаясь поднять убитого ишана к себе на седло. Его джигиты, обуянные ужасом, но не желавшие оставить своего предводителя, крутились на одном месте, однако с каждым мгновением их становилось все меньше. Одни гибли от пуль красноармейцев. Другие тихонько ретировались.
И Асадулло-бек при виде мчавшихся на них с криком «ура» всадников забыл о святости лежавшего на земле тела и повернул коня.
Весь бой, начиная от сигнала дозорного и кончая преследованием противника, продолжался короткое время, за которое и чайник чая не успеешь выпить. Оставшиеся в живых басмачи, те, у кого кони оказались попроворнее и повыносливее, кинулись на отлогий берег Кафирнигана и пустились вплавь, спасая свои души. Семнадцать басмачей было убито, много взято в плен. До самого берега Кафирнигана лежали раненые.
Во время боя Сан'ат видел Зайнаб дважды. В первый раз в общей лаве контратакующих красноармейцев она, пригнувшись к шее Холдора, мчалась с обнаженной саблей в руке. Вторично Сан'ат увидел ее скакавшей чуть позади командира эскадрона. Без буденновского шлема, который, видимо, потеряла во время скачки, она летела вперед с развевающимися по ветру длинными волосами И она, и ее конь, разгоряченные боем, забыв обо всем на свете, стремились только нагнать вон того коня и достать клинком черную от солнца жилистую шею всадника.
После преследования противника красноармейцы сводили в одно место пленных, а раненых, по мере возможностей оказывая им первую помощь, собирали под тенью акации.
Зайнаб ходила по полю боя, словно искала кого-то. Она остановилась над телом Хаджи-туры, посмотрела на стаю мух, которые уже учуяли мертвечину и гуляли по лицу ишана. Искусно вытканная голубая пешаварская чалма развернулась и, словно лента, лежала вдоль распростертого на земле тела. Ишан Хаджи-туры считался идейным вдохновителем, живым знаменем не только для джигитов Ибрагим-бека, но и для всех его сторонников, которые действовали в Гиссарской долине. Очевидно, в последние дни он с утра до вечера твердил им о ниспосланном ему свыше даре предвидения, которое стало доступно ему только благодаря посетившим его ангелам, растолковывал своим джигитам «сны, приносящие счастье», и «знамение невидимого творца». Наверное, он неустанно вдалбливал им в головы, что по всем этим священным признакам предстоящая битва будет победоносной, кокташский гарнизон падет, и тогда душанбинская крепость не будет представлять ничего серьезного для объединенных сил защитников ислама. Но ишан в последний раз ошибся, сосчитав еще не сваренные пельмени. Для его слабых рук, которые тряслись, когда он подымал для омовения легенький кумган, сабля воина и вовсе оказалась не по силам.
Зайнаб с выражением омерзения на лице отошла от тела ишана.
— Апа, кого вы ищете? — подбежав к ней, спросил Сан'ат.
— Одного парня из нашего кишлака. Он был среди басмачей. Я видела, как Гуль Артыхол ударил его по голове саблей плашмя и тот свалился с коня. Умаром звать.
— Зачем он вам?
— Нужен. Он такой же, как и ты, сирота. Можно сказать, на моих руках вырос.
Наконец она нашла Умара. Он был жив, но без сознания. Зайнаб отправилась к командиру. Сан'ат и Васильев перевезли Умара-басмача в гарнизон и устроили ему лежанку возле лазарета, отгородив ее одеялами. Умара начали лечить.
Вот этот самый Умар, который сидит теперь на передке арбы с винтовкой, конвоируя арестантов, и был молодой басмач, которого Зайнаб вопреки всем правилам положила рядом с нашими ранеными красноармейцами. Немного поправившись, Умар стал причиной новых беспокойств. Он ни с кем не разговаривал, кроме Зайнаб. Пока не приходила Зайнаб и лаской или окриками не заставляла его есть, он не притрагивался к пище. Дико и недоверчиво озирался он по сторонам, словно молодой жеребец, которого впервые отделили от табуна и обуздали.